– Давно это с тобой? – спросила она.
– Месяц. Я говорил Егорову: не надо Нелличку дергать! – торопливо проговорил Олег. – А он все равно…
«Сволочь Егоров!» – мелькнуло у нее в голове.
Но тут же она подумала: «А если бы и не дернул? Как бы я смогла?…»
Конечно, если бы Егоров ничего ей не сказал, то она просто ничего и не знала бы; это было очевидно. Но, умом сознавая эту логическую очевидность, Нелька каким-то странным образом чувствовала и другое – что ее незнание о настоящем положении вещей ничего не значило бы.
Настоящее положение вещей существовало независимо от ее знания или незнания о нем. Оно было объективно, как ураган или гроза, и точно так же, как с ураганом или с грозой, с ним невозможно было не считаться.
К нему приходилось приноравливать свою жизнь. Почему-то. Почему-то должна она была подняться на этот чердак, а не в небо над облаками, над Веной…
Это название – Вена – мелькнуло в ее сознании как молния.
То есть не название, конечно, – какое значение могли иметь для нее сейчас любые названия, вообще любые слова? – а то, как она его услышала.
Даня сказал о Вене, когда она сидела у него на коленях, и ее голова лежала у него на плече, и мысль о том, чтобы расстаться с ним всего на несколько часов, да что там часов, хотя бы на минуту, – эта мысль казалась ей невыносимой…
«Мы расстанемся с ним навсегда».
Нельку окатило таким холодом, какого она не испытывала ни разу в жизни. Ее как будто облили ледяной водой на морозе. Она не могла пошевелиться, не могла произнести ни слова: у нее онемели губы.
«Я не люблю его, – медленно, словно угасало ее сознание, думала она, глядя на сидящего на топчане огромного, чужого ей мужчину. – Я не люблю Олега, но должна остаться с ним. Хотя люблю другого. Другого. Единственного!»
Сердце подпрыгнуло у нее в груди, как мячик, ударило снизу в горло. Она чуть не задохнулась. Как же мучительны оказались эти сердечные игры!
– Что ты, Нелличка? – встревоженно спросил Олег. – Голова разболелась? Душно здесь.
Он заглядывал снизу ей в глаза. Никогда раньше не бывало так, чтобы он заглядывал ей в глаза снизу. Слишком она была для этого маленькая, и слишком он был большой.
Когда она стояла на лестнице в Суриковском, то Даня тоже смотрел на нее снизу, потому что стоял двумя ступеньками ниже; она помнила эти две ступеньки так же ясно, как темно-русые вихры у него на макушке.
Всю жизнь ей теперь предстояло все это помнить. Только помнить.
– Не плачь, Нелличка, – сказал Олег. – На все воля Божья.
Возразить против этого было невозможно. Но когда он произнес эти слова, Нелька почувствовала такую ненависть к нему, что даже зажмурилась. Кажется, никого на свете она не ненавидела так сильно!
«Как же я с ним буду? – подумала она почти со страхом. – Я же не смогу, не смогу!»
И тут же страх исчез. Не все ли равно, как она теперь будет, с кем она будет? С Даней она больше не будет никогда, а все остальное уже не имеет значения.
Глава 19
Оказалось, что все она вообще-то умеет. Даже непонятно откуда.
Когда-то в детстве, слушая Танины рассказы про работу в тамбовском госпитале во время войны, Нелька думала: «Нет, я бы ни за что не смогла! Ноги ампутированные из операционной выносить… Ужас какой!»
Она думала, что страшно брезглива, но оказалось, что это не так. За те несколько часов, которые она возилась с Олегом, Нелька не почувствовала ни отвращения к грязным тазам и тряпкам, ни хотя бы чего-либо похожего на отвращение.
Она чувствовала только отчаяние. Но к грязи и вони ее отчаяние не относилось.
Она ожидала той минуты, когда спустится с чердака, выйдет на Краснопрудную, доедет до улицы Кирова… Она ожидала этого с тоскою приговоренного к смерти.
Мыть и переодевать Олега пришлось долго. По всему было понятно, что Вернер из немецкого посольства оценил его картины невысоко; а может, просто сиделка попалась недобросовестная. Потом, уже вымытый и переодетый, Олег попросил, чтобы она посидела с ним, пока он уснет, потому что «иначе, Нелличка, снова такая безнадега захлестнет, что хоть в окно кидайся». Потом, когда он наконец уснул, выяснилось, что холодильник пуст как пещера, и Нелька сбегала за молоком.
Молоко пришлось покупать с заднего крыльца – как Даня когда-то покупал для нее халву… Поддатые грузчики честно предупредили, что молоко скисло – «ну так чего ты, девушка, хочешь, его ж утром привезли, а сейчас ночь на дворе», – денег взяли с Нельки не много и даже добавили еще банку сметаны с дырявой крышкой, сказав, что вид, конечно, у продукта нетоварный, но молоко заквасить в самый раз будет.
Все это, включая заквашивание молока, заняло бесконечно много времени, и когда Нелька вышла наконец на «Кировской», действительно была уже ночь; она еле успела в метро на последний поезд.
Она стояла под стеной магазина «Чай-Кофе», под узорчатым китайским фризом, и смотрела на единственное окно, светящееся в доме напротив. Если бы можно было, она смотрела бы на это окно бесконечно…
Но это было невозможно. Нелька с трудом открыла тяжелую дверь старого дома и вошла в подъезд.
Даня распахнул дверь сразу после ее звонка, и лицо его просияло. Наверное, он не спал, ну да, конечно, не спал – глаза смотрели ясно, и одет он был в ту же рубашку, которая была на нем, когда они с Нелькой расстались сегодня вечером.
Теперь ей трудно было поверить, что они расстались всего несколько часов назад. Ей казалось, что между тем временем и вот этим, когда она стоит у него на пороге, пролегла пропасть.
– Нелька!.. – выдохнул он. – А я все думаю и думаю: зачем тебя отпустил?
Даня качнулся к ней, наверное, хотел обнять, но тут же замер, словно наткнулся на какую-то стену. Ну да, ее взгляд и был такой стеною…
– Что случилось? – спросил он. – Вы с сестрой… Дома тяжело получилось, да?
– Да. – Нельке казалось, что она ворочает языком неподъемные камни. – Нет. Не дома. Случилось. Даня! – вдруг вскрикнула она; камни растворились у нее во рту, как леденцы. – Не получится у нас ничего!
– У нас? – помолчав, переспросил он.
– У меня! Я… Я не смогу поехать с тобой, Даня!
Когда Нелька собиралась сообщить Тане, что уезжает навсегда, ей трудно было решиться на первое слово, и она это первое слово оттягивала и назначала себе все новую и новую минуту, когда наконец его произнесет. А теперь она ничего не оттягивала, не откладывала – всю дорогу у нее в сердце бились слова, которые она должна будет сказать Дане, и ужас оттого, что придется произнести эти слова, меркнул перед ужасом того, что она расстается с ним, навсегда расстается… Навсегда!
Он все молчал и молчал – Нельке показалось, что молчит он бесконечно.
