Врач помолчал.
— Мы ампутировали ему обе ноги.
Она всхлипнула и схватилась почему-то за горло.
— Пытались, конечно, обойтись без этого — бесполезно. Зато будет жить. Не знаю, сколько, но будет жить.
— Почему не знаешь?
Яков смотрел в сторону.
— У него там еще проникающие… В общем, не надо тебе всего знать. Сейчас он в реанимации. Завтра, думаю, сможешь его увидеть. Только не пугайся. И, главное, его не пугай. Понимаешь, лицо ему тоже обожгло. Самое главное в этом, что у него совершенно здоровое сердце и организм сильный — только позавидовать! Так что проживет он долго. Но за ним будет нужен уход. Самостоятельно делать он долго ничего не сможет.
Врач помолчал и добавил тихо:
— Если вообще сможет.
Нина выпила еще, вышла на балкон в торце больничного здания. Очень хотелось заплакать, зарыдать, закричать, но как-то не получилось. «Что я за бесчувственное существо!» — подумала она. Зашла в туалет, умылась. Показала язык Хельге в зеркале, хмыкнула и пошла к себе в процедурную. Свернулась на кушетке калачиком и даже подремала пару часов.
Вместо Гур-Арье на больничной койке лежал какой-то обрубок. Нина даже не поняла сначала, к чему это ее подвели. А когда поняла, то постаралась остаться все же в сознании. И при этом не могла оторвать глаз от короткого куска человеческого торса, на обмотанную бинтами и сетками круглую голову.
Говорить он не мог, дышал через аппарат.
Она приходила к нему каждую свободную минуту, садилась рядом, пыталась что-то говорить, не зная, слышит он ее или нет. От нее все ждали самоотверженного поведения, приходилось соответствовать ожиданиям.
Теперь ей часто до одури хотелось вернуться в деревню. Черт с ним, что там нет ничего из того, к чему она привыкла и что жизнь там, вообще-то, ужасна в своей первобытной наивности. Хотелось-то не столько в деревню, сколько убраться из этой своей реальной реальности. Хотя бы на время. Но, естественно, когда ей было край, как нужно переместиться, никаких движений не происходило. Живи, Нина, там, где положено.
И она жила. А что было делать? Через какое-то время сочувственные взгляды и сдержанное восхищение ее жертвенностью надоели так, что она готова была сорваться в любой момент. Но пока держалась.
Майор говорить все еще не мог. Впрочем, никто не мог поручиться, что он вообще вернется к себе прежнему, хоть и без ног. Организм десантника был крепким, но и досталось ему сильно. Поэтом он мог только моргать в ответ на вопросы. А если что-то хотел сказать сам, то об этом нужно было догадываться, задать ему вопрос и тогда уже он мог моргнуть — если ответ был положительным, или подержать глаза закрытыми, если догадка была неправильной.
Нина в какой-то момент внезапно подумала, что тот фугас отобрал жизни сразу у двух человек — у майора Гур-Арье и у нее. Потому что жизни больше не было, и себе она с того момента больше не принадлежала.
От этого становилось совершенно невыносимо. Она перетащила свои вещи в процедурную, все равно домой она прибегала редко, только помыться-переодеться, а все остальное время проводила в больнице, которую уже видеть не могла. Да, помыться можно было и в душе в медсестринской, но, согласитесь, это совсем не то, что помыться в собственном душе, где с закрытыми глазами знаешь, где что лежит. Нина забыла, когда последний раз что-то готовила для себя — перехватывала всухомятку и на бегу. Несколько недель не навещала родителей, ограничиваясь короткими телефонными звонками: «Да, мама. Нет, у меня все в порядке. Много работы, мама. Нет, я нормально питаюсь. Да, все хорошо, не волнуйся!» — и от этого вранья на душе становилось еще гаже. Но не расскажешь же маме про майора Гур-Арье, за которым надо было ухаживать, и не потому, что она его без памяти любила, а потому, что все от нее только этого и ждали? Она давила нарастающее раздражение, но с каждым днем справляться с ним было все труднее. Она знала, что несправедлива к Гурочке, но в голове стучала одна мысль: «Я похоронила себя заживо!»
Нина часто думала о том, как же она относится к своему Гур-Арье. Как любой девушке, ей льстило, что в нее был влюблен такой видный парень. А майор был видным, когда раньше он приходил к ней в больницу, сестры отчаянно кокетничали с ним, строили глазки и всячески демонстрировали расположение к красавцу-десантнику. А он видел только одну Нину, вот же как зла бывает любовь! Потому-то многие не одобряли ее связь с Зауром. Но ведь и Заура она не любила! Ну, так что теперь, раз она никого из них не любила, так не могла и принимать любовь других? Да пошли они все! Ей было с ними обоими хорошо. По-разному, но с обоими. И вот теперь один из них благородно умер, а второй беспомощно лежит и будет неимоверной подлостью бросить его в такой ситуации. Но это означает, что она заживо себя хоронит. В свои двадцать с хвостиком, когда другие девчонки только-только начинают любить по-настоящему.
Выхода не было.
Поэтому она снова начала потихоньку пить. Тем более, что майор уже ничего не мог ей запретить. В процедурную перекочевала бутылка коньяка и хороший виски, подаренный благодарным пациентом. Нина знала, что так она долго не протянет, но и без алкоголя она «тянуть» больше не могла.
Впрочем, через какое-то время перестал помогать и коньяк. Она стала невозможной, сама себя боялась, так резко стала реагировать на окружающих, и иглы, которые раньше легко входили в чужие вены, теперь ковырялись в телах пациентов, отчего те удивленно смотрели на враз подурневшую медсестру.
Все было плохо.
Говорят, опиаты излечивают от дурных мыслей, приносят спокойствие и собирают разодранные на куски души. Она, как всякий медик, знала о наркотиках немного больше обычного обывателя, знала, как они могут, залечивая одно, погубить все остальное, но соблазн был велик, и она все чаще посматривала на сейф с кодовым замком, в котором хранился вожделенный морфин.
И не решалась.
Долго не решалась.
Пока в один день не задержалась на работе, не смогла смотаться домой переодеться, значит, на следующий день она выйдет на две смены подряд в том же белье — а этого она не выносила, чувствовала себя грязной, отвратительно нечистоплотной. И Гур-Арье был как-то по-особому молчалив в тот день, почти не реагировал на ее приход, не моргал, лежал с каменным лицом, и было непонятно, то ли думал о чем-то, то ли просто впал в ступор. Так как-то все сложилось в тот день, что она решила плюнуть на все, на все эти условности. Надо попробовать, может, и в самом деле поможет выжимка из маковых зерен.
Она решительно набрала код, замок пикнул, дверь щелкнула и приоткрылась. На полке стояло несколько коробок с морфином. Нина постояла, подумала, потом разорвала упаковку с шприцом, решительно вскрыла ампулу… И тут ей в голову пришла одна очень простая мысль. Настолько простая, что она поразилась, как же она ей раньше-то не приходила. Разве себе надо вкалывать? Ее это только разрушит, уничтожит, превратит в отвратительное зависимое существо, она это знала, она таких видела, это было страшно. Но если набрать в шприц чуть-чуть побольше… И вколоть Гурочке. Ему станет сладко-сладко, и он тихо заснет, чтобы больше не проснуться. Смерть от морфина — самая нежная, приносящая не боль и страдания, а только покой.
