— Ну что, госпожа Зорах, — наконец начинал дознаватель. — Мы с вами вот уже несколько дней выясняем один и тот же простой вопрос: с какой целью вы убили своего бывшего жениха майора Алекса Гур-Арье и еще двоих неизвестных?
— Господин дознаватель, — в тон ему отвечала она. — Я вот уже несколько дней объясняю вам, что никого я не убивала — ни своего жениха майора Алекса Гур-Арье, ни еще двоих неизвестных.
Дознаватель жевал губами, сдерживаясь.
— Как в таком случае вы объясняете, — он наклонялся к листам дела и начинал загибать пальцы. — А. Серьезный перерасход наркотических средств. Б. Наличие этих самых наркотических средств в телах Гур-Арье и еще одного неизвестного. В. Показания служителя морга, что это именно вы привезли каталку с телом неизвестной девушки, предположительно застреленной. Г. А застрелена она была из зарегистрированного на ваше имя пистолета, который в свое время не был вами сдан на армейский склад, и из него же был застрелен неизвестный пожилой человек, когда более года назад в вашей квартире был обнаружен труп другого вашего жениха, врача вашей же больницы, Заура Рамаданова. Вам эти все совпадения не кажутся странными?
— Кажутся, — честно отвечала она. — Но совпадения случаются, вы же дознаватель, вы с таким не единожды сталкивались, правда? Кажется, ну все против подозреваемого, а потом- бац! — и все факты объясняются простым совпадением. Не бывало?
— Бывало, — так же спокойно соглашался следователь. Он ей даже нравился своей бюрократической невозмутимостью. — Но как вы все эти факты объясняете?
— А никак. Я вам ничего объяснять не должна. Это вы мне объясните, приведя неопровержимые доказательства, что все эти убийства совершены мной. А пока вы этого не доказали — я вам ничего не обязана.
— Ну, хорошо, — его, казалось, ничто не может вывести из себя. — А как вы можете объяснить тот факт, что пистолет, который хранился в сейфе полицейского управления Саркела, вдруг оказался в вашем рабочем кабинете? И что из него совсем недавно было произведено несколько выстрелов?
— Тоже никак, — глядя ему прямо в глаза, отвечала она.
— Ну, вот и поговорили, — он закрывал папку с делом и исчезал на несколько дней, а то и на неделю.
Долго так продолжаться не могло. Дознаватель в какой-то момент, не теряя своего знаменитого спокойствия, объяснил ей, что сроки поджимают, что он передает дело в суд, и то, что она ушла в глухую несознанку, суду ох как не понравится! Это было объяснимо, она понимала.
Помявшись, рассказала ему про деревню. Чистую правду, между прочим! Про Леля и Майю, про бабу на березах и про речку, из которой можно было путешествовать туда-обратно. Про пистолет, который чудесным образом появлялся и исчезал. Про хитрого Демиса и наивную Майю. В общем — все.
Понятно, что ее сразу отправили на психиатрическую экспертизу. И эксперты нашли ее совершенно вменяемой. Впрочем, она и была вменяемой.
Но развлекательные допросы закончились. Дознаватель, наконец, вышел из себя и обиделся на нее за то, что она его разыгрывала. А как иначе он должен был расценить ее молчание, после которого появилась эта идиотская история про какую-то деревню с мужиками, которые шастали из реальности в реальность? Вы бы поверили?
В день суда ей стало по-настоящему страшно. Она впервые вдруг поняла, что ее могут вот так вот взять и убить. Если перемещение не поможет. Но она не появлялась в деревне вот уже несколько лет. А вдруг все это вот так вот и закончилось? Или может они ограничатся все же пожизненным?
Зал был забит так, что сидели на подоконниках и в проходах. Всем было интересно, как выглядит «саркелское чудовище». «Хорошенькая!» — перешептывались мужчины в зале. Она нашла глазами нескольких сослуживцев Гурочки. Десантники отвели глаза.
Ей вломили по полной.
Припомнили все. В том числе, и Демиса, оставшегося без головы. Тогда ее оправдали, но теперь это выглядело хорошо подстроенным убийством, поэтому старое дело было пересмотрено, и Демис лег на нее тяжким грузом — как-никак, а дедушка, немощный старец, безжалостно застреленный юной садисткой. Ага, видели бы они этого немощного! Но суд для себя уже все решил. Непонятная картина втискивалась в традиционно понятные рамки.
Почему-то приписали ей и Заура, правда, как не доказанное убийство. Но, как говорится, осадок остался. Нина пыталась что-то возражать, адвокат, выделенный общественной палатой, нес какую-то чушь с ее точки зрения. Его и не слушал никто, собственно, настолько он не понимал ничего в этом деле.
Больше всего ее возмутило обвинение в убийстве Гур-Арье. Ну да, с формальной точки зрения она его убила. Но ведь есть еще и обстоятельства! Неужели она по злобе, из чисто садистских побуждений убила бы майора? Он же сам попросил! Нет, говорить он не мог, но она это точно знала, она умела слышать его и когда он ничего не говорил, она же его знала лучше всех! Зал зашумел, один из десантников, часто бывавший у них в доме, встал и резко вышел из зала.
Она так и не смогла ничего объяснить и от этого с криком разрыдалась. Но сочувствия это не вызвало. Затем на нее напала какая-то апатия, и она не стала возражать, когда обвинение предъявило «неопровержимые» доказательства того, что она ради удовольствия убила молодую пару неустановленных следствием людей. Какая теперь уже разница? Раз ее в интернете уже прозвали саркелским чудовищем, о чем еще разговаривать?
Она до последней минуты надеялась, что ее все же отправят в половецкие степи. Должны же они были учесть и ее боевое прошлое, и то, что она женщина, и обстоятельства, в которых все происходило.
Надежда рухнула.
Ее приговорили к смертной казни за убийство пяти человек.
И она сползла на пол.
Четыре года она просидела в одиночной камере смертников, посылая бесконечные апелляции и прошения о помиловании. Ее дело рассматривал бек — как-никак, а убийство офицера, героя войны! Рассматривал Великий каган. И оба отказали. Слишком уж громким было процесс, а впереди маячили выборы, так что нужно было проявить твердость и показать, что закон, хоть и суров, но именно поэтому и стоит на страже справедливости, вне зависимости от чего бы то ни было. Тем более, что общественное мнение было весьма настроено против саркелского чудовища, какой бы хорошенькой она ни была.
Она почти забыла про деревню, во всяком случае, больше не надеялась на чудесное избавление и бегство из реальности. Надо было как-то выбираться самой. И страшным холодом дуло на нее при одной мысли о смерти, о том, что придут сильные люди, без сожаления крепко возьмут ее за руки, скованные наручниками и поведут убивать. Разве можно вот так вот взять — и убить живого человека?
Знаете, чем пахнут такие мысли? Они пахнут гнилым картофелем, запах которого доносится из сырого подвала. Они пахнут рыхлыми комьями земли, которые забивают горло и нос, когда тебя, еще теплого, равнодушно бросают в яму и заваливают песком и глиной. Они пахнут испачканным бельем, в которое изливается твоя жидкость, когда тело больше не может напрягать мышцы. Омерзительно пахнут такие мысли.
