Когда мы вернулись в дом, ребята всё пытались успокоить ошалевших от счастья родителей. Мать, сложив молитвенно руки, все время что-то беззвучно шептала, не отводя глаз от Адама. Было такое впечатление, что от случившегося она немного двинулась. Но как раз это-то было вполне объяснимо.
Когда я привела девочку в дом, она бросилась к дочке, прижала ее к себе и долго не отпускала.
Отец же довольно быстро пришел в себя и повел нас к своим приятелям пить абсент в честь волшебного исцеления. И все время бормотал: «Талифа, куми! Значит, вот как оно было-то. Талифа, куми!».
Я в первый раз видела, как готовится этот напиток, а смеющиеся художники объясняли процедуру таинства. Ложку с просверленными в ней дырками нужно нагреть над свечкой, положить на стакан с абсентом, сверху кинуть расползающийся кубик рафинада и тонкой струйкой лить на него ледяную воду. Вода, растворяя сахар, капает в ядовитую жидкость сквозь дырки в ложке, превращая изумрудно-зеленый напиток в радужный, желтоватый.
Девчонки в Итиле не раз предлагали мне попробовать гашиш, но я никак не соглашалась. Побаивалась. А про абсент я ничего не знала и не пила никогда. Так что смело решила экспериментировать. Из стаканчика в нос ударил острый запах полыни, аромат еще каких-то незнакомых трав, и пился горько-сладкий напиток легко — его убойную крепость разбавил сахарный сироп. Поэтому я взяла еще стаканчик. И еще. А потом мне стало очень смешно, цвета вокруг смазались, а музыка, которую поставили наши новые знакомцы, звучала совершенно волшебно. Просто чумово! Это была лучшая музыка в мире, я никогда не слышала ничего подобного! Боже, как она мне нравилась! Хотелось орать и танцевать, и в какой-то момент я поняла, что именно это я и делаю — громко кричу и танцую. А вся компания ухахатывается, буквально катается по полу от хохота, мешая танцевать, кто-то плачет — непонятно — почему? Как можно плакать, когда вокруг так весело?! И эта музыка! Этот ритм!
Утром встала с тяжелой головой, ужасно хотелось пить. Вообще-то я плохо помнила, чем вчера все закончилось, и очень надеялась, что ничего непоправимого не натворила. С меня станется. Поэтому настроение было препоганым, прямо трясло всю. Господи, только бы я не опозорилась перед ребятами!
Выползла на кухню. Там друг напротив друга сидели Адам и один из художников, Юлий, о чем-то шептались. Увидев меня, Юлий замолчал, но Адам кивнул, мол, своя, при ней можно, и они опять склонились друг к другу головами, продолжая беседу. Могли бы и не шептать, я все равно ни хрена не слышала. А вообще, могли бы и обратить внимание на то, как мне плохо, помочь как-то. Друзья называется! Адам мог бы один раз оторваться от очередной чрезвычайно важной беседы и хотя бы поинтересоваться, как я себя чувствую. Я открыла кран и припала к нему так, будто хотела высосать всю пресную воду Империи. Какая у них тут отвратительная вода! Даже с похмелья невкусная, тухлая какая-то, вонючая, кажется, меня сейчас вырвет. Живот раздулся, но облегчения не наступило.
Плюхнулась на табурет. Невольно прислушалась к разговору.
— Пойми, Адам, — тихо говорил Юлий. — Свобода творчества и имперское сознание несовместимы. Единственный выход, который я вижу — писать только для себя. Рисовать на улице рожи туристов, зарабатывая гроши на пропитание, а писать — только для себя. Может, потомки оценят. Или не оценят, но мне уже будет все равно.
— Да не будет тебе все равно, — вполголоса отвечал Адам. — Ты же пишешь не ради того, чтобы тебе было все равно, правда? Ты же пишешь, чтобы кому-то что-то рассказать, передать, поделиться своими мыслями, чувствами. А иначе — зачем это все надо?
— Мне самому? Потому что я не могу не писать.
— Да нет…
И тут меня прорвало.
— Я вам не мешаю? — громко спросила я.
Они удивленно обернулись. Скажите, пожалуйста, заметили. Обнаружили, что кроме них в этом мире еще кто-то есть.
— Не мешаю? Нет? Вести эту весьма приятную интеллектуальную беседу? Или я пойду, а то я ж, дура, не пойму ничего!
— Ты как себя чувствуешь? — неожиданно спросил Адам. — Тебе плохо?
— Ну что ты! Мне просто великолепно! Как может быть плохо неодушевленному предмету, на который никто не обращает внимания?
Я чувствовала, что язык у меня заплетается, что я несу какую-то ахинею, что мне никак не удается донести до этого идиота простую до невозможности мысль, и от этого я еще сильнее злилась. Причем, на него. Ну как он таких простых вещей не понимает?!
— Мой же номер — шестнадцатый, да? Ты же всем и каждому готов помочь. С тобой кто угодно когда угодно может посоветоваться, поговорить, ты даже, оказывается, легко и непринужденно исцеляешь смертельно больных, и только на меня тебе совершенно наплевать, да? Ты когда последний раз со мной разговаривал? Я уже не говорю про исцелить. Просто разговаривал? Когда?
Это было несправедливо, и я сама это понимала, но остановиться уже не могла. Адам внимательно смотрел на меня, не перебивал. Юлий заерзал на стуле, чувствуя, что как-то мгновенно стал здесь лишним. А у меня, судя по всему, вода подняла со дна желудка весь вчерашний абсент, и я поняла, что опять становлюсь пьяной в лоскуты.
— Ты вообще, видишь хоть что-нибудь вокруг себя? Ты не видишь, что я среди вас все время одна, что вы делаете вид, будто меня не существует, что я вас только обслуживаю, а что со мной происходит — никому дела нет! Всем помогаем, всем и каждому. А эта — перебьется, да? А, может, мне тоже иногда хочется, чтобы мне помогли!
Господи, что я несу?!
— Неужели это так трудно понять? Разве трудно заметить, что пришла женщина, которой плохо, так ради этого нельзя прервать суперважную беседу и просто обратить на нее внимание? Предложить ей попить водички? Заставить принять таблетку от головной боли? Просто посочувствовать? Или все остальное намного важнее, чем какая-то блядина, которая с вечера нажралась, а теперь качает права? Или для того, чтобы обратить на меня внимание, мне надо стать смертельно больной девочкой, иначе тебе никто не скажет «Талифа, куми!»??
Юлик вздрогнул, выполз из-за стола и выскользнул из кухни. Ну и хрен с ним, пусть катится.
— Ты что, вообще не видишь, что я люблю тебя, скотина?!
Ну, вот. Надо было напиться, чтобы это сказать, наконец. И тут я почувствовала, что меня жутко мутит, просто до невозможности. И тут же меня вырвало в раковину, прямо на груду немытой посуды. Мерзкой струей хлестали наружу и вчерашний абсент, и рафинад, и сегодняшняя отвратительная тухлая вода, и даже когда вышло всё это, меня продолжало корчить зеленой как абсент желчью.
Потом чьи-то руки подняли меня, понесли куда-то, сверху полилась вода, от которой я на секунду пришла в себя. Увидела в мутном тумане, как бы со стороны, что стою совсем-совсем голая под струей душа, направляемой рукой Адама, а сам он сосредоточенно поддерживает меня. И так осторожно и нежно поддерживает, чтобы я не грохнулась на кафельный пол, и не дай Бог чего себе не повредила, что от этой его заботы мне стало настолько хорошо, что я заревела тяжелыми пьяными слезами, взвыла белугой:
