Мы плавали, ныряли, дурачились, и я как-то впервые ощутила, как это здорово — купаться ночью, да еще и обнаженной. Совершенно другое ощущение, чем днем и в купальнике! И ведь я сколько раз купалась и обнаженной, и ночью, но сейчас все было как-то по-другому, как-то по-особенному. Даже вода совсем другая, хотя я эту реку хорошо знала, с детства.
— Ты был хорош сегодня, впрочем, как и всегда.
— Спасибо!
Мы лежали на спине, раскинув руки и покачиваясь на волнах. Черное в темноте небо, черная в темноте вода. Могло даже показаться, что вода и небо поменялись местами, и ты плывешь по теплому мокрому небу, глядя вниз, на Землю.
— Знаешь. Ты, конечно, был прав, когда пригласил Замиру. Ей действительно надо было все это выслушать. Но вот с ней ты, мне кажется, промахнешься. Ничего из нее не получится. Я была бы рада ошибиться, но она вряд ли уже готова к чему-то другому, кроме сытой жизни.
— Но ведь и ты тоже жила как жила по той же причине. Но как только представилась возможность, сразу все бросила и ушла. Хотя — согласись! — тебе было что терять. Не жалеешь?
— Ни разу!
— И, кстати, ты обратила внимание, что после этого жизнь твоей семьи стала налаживаться? Стоило прекратиться потоку твоих денег, как они сразу нашли отличный выход.
— Ну, без моей квартирки, — засмеялась я, неловко повернувшись в воде и хлебнув при этом водички из Итиля. — Им вряд ли бы это удалось, а квартирка сам знаешь, на какие деньги куплена!
— А ты считаешь, что если бы ты отказалась сдавать свое жилье чужим людям, то мама с Мартой умерли бы с голоду? Уверен, что и в этом случае был бы найден приемлемый выход. Пусть не такой удобный, но все же.
— Может, ты и прав, — задумалась я. И как он всегда находит нужные аргументы?
— Кстати о квартире, — сказала я, когда мы выбрались на берег, прыгая на одной ноге и вытирая волосы. — Мне надо туда заскочить, проверить, что там выехавшие жильцы оставили и вообще, как она, в каком состоянии. Надо ж ее пересдать до нашего отъезда. Подскочишь со мной? Я быстро, только посмотрю — и сразу назад.
— Конечно, — сказал он. — Конечно.
Я так и не поняла, что там оставили бывшие жильцы, а чего не оставили в каком состоянии моё недвижимое имущество. Мы, собственно, и порог-то толком не успели переступить. Он сразу развернул меня к себе, прижал, ноги у меня, как пишут в романах, подкосились. Столько ждала этого, уже и не верила, что когда-нибудь случится.
Я думала, что знаю о сексе все. Оказалось, что я не знала о нем ничего.
Двадцать шесть лет прожила я на свете, мужчин, с которыми ложилась в постель, я бросила считать еще в первый год — сначала было любопытно, сколько же их будет, потом стало все равно. Но только сейчас узнала, что это за чувство, когда тебя берет любимый. Как это было не похоже на то, что было со мной до этого. Каждое прикосновение кидало в дрожь, даже если касался он совсем невинных мест. Каждый поцелуй отдавался звоном в низу живота, и не успевала я перевести дух после одного полета, как тут же начинался другой, и я взмывала вновь и вновь, удивленно озирая сверху наши мокрые тела, что не могли оторваться друг от друга. Как жалела я, что у меня не десять, нет, не сто рук, чтобы обнимать и ласкать его, как жалела, что их всего лишь две, и невозможно обнять его, прижав к себе всего и сразу. Как страдала я от того, что у меня не сотня ног, чтобы обвивать ими любимого, не сотня губ, чтобы целовать, не отрываясь от губ его, груди его, бедер его, от всего того, что дарило мне столько наслаждения, сколько за всю свою несчастную жизнь я не испытала. И от этого мучительно хотелось умереть, потому что лучше этого никогда и ничего уже не будет, просто не может быть! И хотелось жить, чтобы продолжалось это бесконечно. И я плакала и смеялась, и не знала, что еще нужно сделать, чтобы стало хорошо любимому моему. Я смеялась — ведь так хотелось дать ему столько же радости, сколько он давал мне, и плакала — ведь это было невозможно, разве может быть такое?!
Смешно вспоминать, что говорили девчонки, когда мы с видом истинных профессионалок, познавших все на свете, рассуждали о сексе: мол, для удовольствия это надо делать с нубийцами, потому что у них внушительные размеры, или с бедуинами, потому что они славятся своей неутомимостью. Какие же это были глупости! Для удовольствия это надо делать с любимым!
Тогда можно не сдерживать себя и кричать от невыносимой сладости. Тогда можно влететь голой на кухню, припасть обожженными губами к крану, глотая необыкновенно вкусную воду и торопливо нестись назад, чтобы как можно быстрее вновь прыгнуть в объятия любимого. Тогда можно сойти с ума от его сумасшедшего шепота и, задыхаясь от нежности, самой шептать в ответ что-то нелепое.
И когда рассвело, и вновь горячая струя вспыхнула у меня внутри, я подумала, что умру прямо сейчас, вот в эту самую минуту. Сердце мое разорвется на куски, потому что пережить это невозможно. И, задыхаясь, до последней капли вбирала я в себя его силу, прижимала к себе его нежное тело, чтобы раствориться в нем, чтобы навсегда осталось со мной это мгновение, запомнилось все. Мельчайшие капельки пота над его верхней губой. Стертые в кровь наши коленки. Свежая царапина на его бедре и след от поцелуя на моей шее.
А потом за ним пришли.
В дверь зазвонили, заколотили бешено, не переставая, сводя с ума этим чужим, непонятным шумом. Помню, я разозлилась — еще не войдя в дверь, они уже убили шепот, что жил во мне. А Адам медленно встал — меня поразило, насколько он спокоен — натянул джинсы и, не спрашивая, кто это там стучит, открыл им дверь. В комнату ворвались храмовые в своих мерзких одинаковых костюмах с галстуками. Двое тут же без разговоров стали крутить Адаму руки, хотя он вовсе не сопротивлялся, щелкнули наручниками, подняли скованные сзади запястья высоко вверх, к небу, и бегом увели его, скрюченного. Странно, что в памяти осталась именно эта картина: согнутый пополам любимый, поднятые вверх ладони, след от которых еще горел на моей груди. Господи, ему же больно. Я, завизжав, бросилась на храмовых, что-то крича, но тут же получила удар в лицо, от которого ослепла и рухнула на пол.
Через несколько секунд пришла в себя. Помотала головой, попыталась встать. Открыла глаза: прямо напротив меня сидел на стуле один из них, внимательно следя за моими неуклюжими попытками.
Я собралась с силами, попыталась сделать лицо равнодушным и, наконец, смогла приподняться и заползти на диван. Языком потрогала саднившую изнутри губу. Распухла. И, судя по вкусу во рту, кровит. Вот скоты! Ой, я же голая совсем! Покрутилась, пытаясь найти чем прикрыться, потом плюнула. Черт с ним, с этим ментом. Чтоб он ослеп от моей красоты!
Он, словно прочитав мои мысли, бросил:
— Оденьтесь. Я подожду.
Я встала и нарочито медленно прошла мимо него в прихожую, где была брошена сорванная впопыхах одежда. Смотри, скотина, завидуй моему Адаму. Сейчас я была красивой как никогда, несмотря на то, что еще утром ругала зеркало за то, что женщина в нем так себя запустила.
