– Мне кажется, эта вон вообще фригидная. Давай, я сама выберу нормальное что-нибудь, что ты мне все время мальчик-девочка-девочка ставишь? Давай лучше мальчик-девочка-мальчик? Камон, я не против тройничков, но я за справедливость!
– Тебе не хватит одного, думаешь? – Петин язык опять болтался тряпкой.
– Ну мы же в теории говорим, а не на практике, нет?
– Мы? Мы – в теории.
– Или на практике? – Нина посмотрела прямо в камеру, прямо в Илью, нагло.
– Ты меня решила завести? – Петя засмеялся, но осип.
– Ну, а что мы все разговариваем об этом… Может, ты просто посмотреть хочешь? А? Хотел бы посмотреть? На меня… Как меня…
– Я снять бы хотел. Можно, я буду снимать?
– Я не против. Можно, я тоже сниму?
Нина стянула через голову футболку с Губкой Бобом, под ней – ничего. Скользнула на пол, встала перед ним на колени. Потянулась к ремню, лязгнула пряжкой, расхомутала. Запустила руки. Камера теряла фокус: Нина слишком близко была.
– Ай.
Илья больше не мог.
Должен был чувствовать то, что Сука чувствовал. Не было Нининых пальчиков нежных – пришлось своими, неуклюжими. Содрал с себя брюки, застиранные трусы. Схватился за себя – холодным за горячее. Зажмурился. Открыл глаза – Петины.
– Давай… Хорошо…
Нина откинула со лба волосы набок – хотела, чтобы он ее видел. Он изгибался, заплетался, у нее была над ним власть, ей эта власть тоже кровь разгоняла.
– Нравится?
– Иди… Хватит. Ко мне иди!
Он дернул с нее вниз трусики-нитки, вскочил с дивана, выключил подвывающий телевизор, пропал лишний звук, остались только вдвоем. Свет капал на них теперь только янтарный, от бара.
– А тебе точно меня одной хватит?
– Заткнись.
Прошуршали-прозвенели брюки; хрипло дышалось, фокус скакал, вместо черт были очертания, бутылочные блики на коже, короткие всхлипы. Кажется, поставил Нину спиной к себе, наклонил ее вперед.
– Ааааах. Подожди… Подожди…
Не стал ждать. Отвел руку с телефоном в сторону – снимать с ней себя от третьего лица. Хотелось запомнить это: как она себя отдавала, как разрешила записывать свое бесстыдство, как от этого ей еще слаще становилось… Жизнь-пар кипящий в этот момент через них под давлением в десять атмосфер неслась, рвала трубы. Вот сейчас была самая жизнь! Пытался ухватить ее, в телефон ужать, но не мог толком. Уже не были они людьми, плохо руки их слушались, вместо слов в горле бессмысленное клекотало. Тела в густеющей желтой смоле, в вязком янтаре сцепились, терлись остервенело друг о друга, зло долбились, маятник расходился, время ускорялось. Потом он отшвырнул телефон на диван, хотел Нину обеими ладонями грабастать, мять, обеими руками к себе тащить, влезать в нее настойчиво и грубо.
– Волосы… За волосы меня возьми…
– Да… Ты… Ты такая… Сучка… Сладкая…
– Я? Я сучка. Чья я сучка?… Скажи! Твоя! Твоя сучка… Твоя?!
– Моя. Моя маленькая. Драная…
Потом одни хрипы, одни всхлипы.
Крик.
Молнией поразило. Продернули раскаленную проволоку из живота через слипшиеся канальцы; как будто кровью кончал. Вывернули Илью нутром наружу. Попал в прибой, в ночной шторм, опрокинуло волной, вынесло на берег, и еще потом оглаживало соленое море, давало отдышаться.
Телефон отыграл.
Снова стал собой.
Сжал-разжал руку – не кровь. Липко, тепло, глупо. Пельменями пахнет или хлоркой. Почему любовь этим вот идиотским клейстером кончается? Поплелся в ванную отмываться – увядший, прозревший и опустошенный.
Нырнул под одеяло. Дрожал долго: все тепло отдал, отогреться было нечем.
Потом провалился.
* * *
Как будто в камере.
Открылось окошко, охранник поместил в него свое толстое лицо, позвал Илью подойти. Илья подчинился. На остальных нарах сидели с испитыми харями и исколотыми руками, глаза вытравленные, чуть не бельма. Повернулись ушами к двери, как будто их касалось. Камера была маленькая. Тюрьма.
В окошке Илье объявили, что ему предоставлено положенное раз в год свидание. Илья ярко, по-дневному удивился, потому что знал: некому приезжать сюда. Во сне это не Соликамск был, а поселок в тундре, Илья название услышал: Потьма. Раз в год, задумался он. Это особый режим.
Сокамерники зашипели, захихикали. Они почему-то знали уже, с кем у Ильи свидание; и для чего. Илья выбежал из камеры, расставил ноги широко, задрал руки так высоко, как будто его за них под потолок подвесили, макушкой уперся в стену, лицо в пол обернул. Щелкнули наручниками, повели по серым коридорам с одинаковыми дверьми без номеров. Как они знают, кто у них где сидит?
Коридор петлял все время, а Илья загривком старался нащупать – не наставят ли ему в затылок ствол, потому что вот так и казнят – в переходе, на лестнице, обнадежив свиданием или заморочив переводом в другую камеру. Вроде напомнил сам себе, что нет, уже нет казни, а в затылке все равно свербело.
Но потом коридор кончился – подъездной железной дверью с кодовым замком. У Ильи спросили сзади – код знаешь? Он попробовал: 123-678. Подошло. Замок пискнул, разжал челюсти. Охрана осталась позади. Дверь хлопнула. Дальше – один.
В подъезде стояло лето.
Такое лето – когда на улице июльский жар, а внутри чуть влажная бетонная прохлада, и даже из шахты лифта приятно тянет, как из бабушкиного погреба. С улицы были слышны крики – веселые. Кто-то там играл, дети.
Илья пошел наверх пешком, хотя лифт вот стоял, приглашал. Но внутри у него все было черное, будто он выгорел. Лучше пешком. Поднялся, куда нужно: в пятьдесят третью квартиру. Верину. Позвонил в звонок.
Открыла – Нина. Бросилась Илье на шею, исцеловала. Она в переднике была, как будто что-то готовила. С кухни пахло сладким тестом, печеными яблоками. Нина сыпала белую пудру на пышную шарлотку. Окна были распахнуты, лето вдувало занавески внутрь, пудра из портсигара летела по столу, Нина чихала смешно и легко, как кошка. Стала втыкать свечки в пирог. Получилось пятнадцать.
Он спросил у нее, что празднуют, почему такое странное число? Она отмахнулась: ну тебя с твоими дурацкими вопросами. Число и число, ничего не значит. Это вообще отвальная. Мы ведь уезжаем с тобой сегодня. Постой, куда уезжаем, это же свидание, я на пожизненном тут. Глупый, какое еще пожизненное, уже все чемоданы собраны, сам посмотри. Летим в Америку, у нас там машина снята, «Мустанг» без крыши, поедем из Майами в Сан-Франциско через всю страну, месяц в дороге, как мечтали. Вон и визы стоят в паспортах – сам посмотри.
Он проверил – и точно: есть и загранпаспорт, и виза. Фотография в загране его, Ильи – и в то же время словно и не его. Щеки гладкие, без оспин, волосы на висках обриты, а сверху чуб – уложен, как феном. Глаза тоже чужие. Блестящие. Меня по этому не пустят, Нин, ты что – я тут сам на себя не похож. Пустят, конечно, ты такой и есть. Он вошел в ванную, стер с черного зеркала испарину – и в нем, точно, был веселый, на пять лет самого себя моложе, гладкий и аккуратно уложенный.
