– Я в тебе просто пропал!
– Я уже это поняла, Петь.
– Ты нереальная!
– Я как раз очень реальная, Петь. И я хочу знать, что нам дальше делать.
– Нам ничего не делать. Все идет как идет.
Потом лето кончилось. Жили еще вместе, им спрессованные вместе; как-то все же сошлись шип в паз, и проказа Петина, кажется, отступила. Илья промотал-прочитал череду одинаковых – «Когда будешь», «Что готовить», «Куда пойдем». Как будто она с ним смирилась. Ничего не было странного в их переписке до двадцать третьего сентября.
– Нам надо поговорить. Подойди, пожалуйста. Это важно. Петя, перезвони.
– Я на операции, наберу, как смогу.
Наверное, набрал – и поговорили голосом, потому что букв от этого разговора не осталось. Буквы слишком одинаковые, самого важного им не доверить.
Двумя неделями ниже Илья нашел ту самую фотку в парусном пальто из примерочной.
– Тебе нравится пальто? Не слишком весеннее?
– Нормально.
– Дико хочется зиму проскочить, и чтобы уже весна. В общем, я его купила!
Она тут была умиротворенная. Как будто отключили ток, которым ее то щипали, то стегали. Но ненадолго. Потом опять стали подкручивать регулятор напряжения, и к двадцать первому октября – Илье до освобождения меньше месяца оставалось – их уже обоих корежило.
– И как ты собираешься им об этом сказать? А главное, когда?
– Нин, не прессуй меня только, ты же в курсе, что там все сложно! Дай мне время! Нужно правильный момент выбрать! С отцом вообще полный кабздец!
– Я-то бы дала тебе время, но сам понимаешь…
– Короче! Если ты будешь давить, делу это не поможет!
О чем говорить? Решили пожениться? Неужели ты с Хазиным жизнь свяжешь, Нин? Ты же видишь, он змеюка. Видишь, как извивается. Как шипит. Тебе нельзя с ним! Слышишь, Нин? Не слышала.
– Как тебе такое платье? Оно вроде не очень палевное. Хорошо, что сейчас тренд на робы, – слала она ему свою фотку через неделю.
– Платье ок.
– Ничего не видно? – и какой-то эмодзи, картиночка с девушкой; теперь уже совсем у Нины редкая и в их письмах вовсе последняя.
– Слушай, гости отменяются. Я не могу с ним общаться! – через двадцать минут писал ей Петя.
– Ну, может, тогда мы твою маму сами пригласим?
– Давай не на этой неделе.
С «ним» – с отцом? Отец хазинский, что ли, был против их брака? Если мать можно было пригласить, а с отцом даже разговаривать нельзя. И что вообще происходило между ними? Уже неслось все к концу, но про Нинину болезнь все еще ничего не было. Почему Нину положили? Куда?
Илья вернулся вверх, перечел сообщения, настроченные Петей из больницы. «На стенку лезу!». «Я ничего тебе не привезу», отвечала Нина. Ничего-чего? Порошка. «Мне и не надо ничего, я твердо встал на путь исправления!»
Где там еще было? Было липким душным июлем про это. Когда Нина билась в сети: «Ты и твоя эта вечная история. От тебя прямо порча идет».
Клиника ведомственная была в январе. Хазина клали туда, может, лечиться. От зависимости. Отец? По принуждению. Теперь с Ниной, может, это?
Сполз вниз по цепи.
И увидел, как порча одолевает обоих. А силы уже все растрачены, не на что бороться. Что там ни слепляло бы их вместе – теперь рассохлось окончательно. Маятник, на котором Хазин верхом сидел, унес его в темную темень. А вернулся – пустой.
В прошлую пятницу, за неделю до встречи с Ильей, Хазин от Нины такое получил:
– Отличная ночь, судя по твоему Инстаграму, Петь. Пять баллов.
– Я сорвался, ясно? У меня на службе ад! Ну прости! Ты где?!
– Я больше так не могу. Я все решила. Прости.
– Не вздумай ничего с собой делать!
– А это тебя уже не касается.
– Не смей!!! Подойди к телефону!
Чем угрожает ему? Самоубийством?! Илья крутанул ленту вниз. Могла она попытаться себя убить?.. После этого – в больнице? Что с Ниной, ма?! Как спросить потихоньку? Да и знает ли мать? Кто ей скажет правду?
И главное – если с первого раза не вышло, станет во второй пробовать?
Переписка еще шла, пульсировала. Илья спрыгнул на шестнадцатое ноября. Среда.
– Удачи тебе, Петь. Только смотри, ниже генерал-лейтенанта дочек не трахай, папа не одобрит.
– Ты сука! Это все из-за тебя! Все это с ним – из-за тебя!
– Это у тебя все из-за него. Пока, Петь. Твоя жизнь. Ебись, как хочешь.
Тут она жива; здорова? Хазин ничего у нее ни о больнице, ни о здоровье не спрашивает. Значит, во вторник еще было без происшествий. А когда стряслось?
Семнадцатого ноября, в четверг, Нина переступала через себя, писала первой – после двух дней тишины. Говорила негромко, незло, невесело. Очень отчетливо выговаривала.
– Знаешь, с прошлым очень трудно расставаться, оказывается. Все эти дни вместе – они ведь никуда не исчезают. Они остаются с тобой навсегда. Не получается их совсем забыть. Наверное, все дело в этом. Жалко себя, какой ты была. Жалко нас, какими мы были. Не хочется, чтобы это все стало совсем прошлым. Хочется это еще немного растянуть. Хочется поверить в человека. А тоже не получается. Ничего у меня как следует не получается.
Хазин молчал. Слышал: сообщение доставлено и прочтено. Не спорил, не жалел, не соглашался. Отвернулся просто и позволял грусти Нину дожрать.
Она больше в этот день не писала.
Писала на следующий. В последний день Сучьей жизни Нина писала ему утром. Тем самым утром, которым Илья подкатывал на стучащих железных колесах к тупиковой Москве, которым прибывал на дымчатый Ярославский вокзал, которым цветной электричкой мчал к мертвой маме обниматься. Этим утром писала Нина Пете:
– Когда тебе было страшно в последний раз? По-настоящему страшно?
– Бывало пару раз. У тебя все ок?
– У меня все просто супер.
– Тогда на связи, – прощался навсегда Петя.
Дальше рвалось. И потом только в субботу на ночь Илья пробовал подобрать оборванное, брошенное. «У меня все в порядке. Как ты?»
Нина была никак.
На связи, говорил Петя. И вешал на всеобщее обозрение свое фото с другой. Демонстрировал камере, как хозяйски лапает эту другую, кичился ее вульгарностью, хвастался тем, как дешево взял. Нет, он не стереть ее забыл, он ее в лицо Нине тыкал. Бесил ее; может, мстил за что-то – в переписку не вошедшее? Может, просто мучил ее, потому что родился мучителем.
Вот было самое последнее его слово в их переписке. На! Жри!
Илья перечитывал их месседжи: почему Нина терпела его? Что их сводило вместе, если не магнит? Что его берегло, как не ее воображаемое силовое поле?
