Но телефон Илья дома больше не включал.
Пока наступал вечер, Илья пил с сахаром, с сахаром, с сахаром чай.
Думал с Петей.
Как бы тебя ни загнал он, Хазин, сучий потрох, но – так с ним? Так с ним, со своим отцом! Может, ты и в сауне его писал про запас? Писал ведь? Хотелось включить и послушать, прослушать весь архивчик. Чего ты еще мне про себя не говорил?
Как мне теперь с ним быть? Конечно, он не хочет твоих сраных извинений, моей пустой брехни, дело ведь не в чьей-то дочке, не в какой-то наркоте, дело в том, что он тебе свое гнилое нутрецо осмелился показать, чтобы ты не чувствовал себя рядом с ним дрянью, чтобы понял, что для обоих вас одну глину месили, это он так тебе навстречу, с тобой взрослым по-взрослому, а ты его – за ухо и голым-дряблым – под следовательскую лампу.
Не хотел быть ему обязанным? Не хотел жирному Коржавину задолжать?
Ну вот теперь: с этим рыболовом-то ты точно не рассчитаешься. У него ты всю жизнь будешь на крючке и на счетчике.
Идиот. Неразрешимо.
Как мне распутать, Петя Хазин, все, что ты напутал?
Как с матерью быть? Как быть с Ниной?
Очень хотелось включить обратно телефон, проверить – не написала ли она чего. Это ведь все всего-то утром было – больничный коридор, испанская песня эхом по палатам, Нинин оклик. Нину-Ниночку еще нельзя было так надолго одну оставлять, нужно за ней было еще присматривать: вроде все решила правильно, а как знать. Да и просто посмотреть на нее, пересмотреть ее фотографии вот сейчас, когда свободная минута – хотелось.
В квартире было гулко. Везде горел свет, Илья зажег.
Хотелось включить телефон обратно.
Потому что это была теперь его жизнь.
* * *
Из подъезда выходил, озираясь, дерганый. В скудном фонарном свете терлись темные люди, которым надо бы по-хорошему было домой, в тепло. Облака опять налезли на Лобню, чтобы местные на звезды не засматривались.
Серега с женой переехал в новостройку на Батарейной – от дома десять минут. И все эти десять минут Илья шел и думал: ну теперь-то можно уже включить? Беспокоятся же, наверное. Нина, мать.
На половине пути остановился, вдавил кнопочку.
Завелась чертова машинка.
Помолчала и динькнула – вот! Кто-то искал его. Распечатал экран – пульс! – но это был лишний человек: друг Гоша.
«Педро! Как настрой? Я вот тут…» – Илья даже не стал в Вотсапп заходить, целиком читать. Неутомимый ты клоун, Гоша. Иди в жопу, не стану даже тебе отвечать, стерпишь; ты этим у нас и не избалован.
Больше ни от кого и ничего.
Снова отрубился, чтобы на Серегину хату фэсэров не наводить.
Вспомнил, куда и зачем.
Позвонил в домофон уже нервный, и оттуда так же нервно сказали: «Привет! Проходи!»
В подъезде росли цветочки, плакаты поздравляли с Днем народного единства. Все-то тут было образцово-показательное, как на зоне к приезду комиссии из Москвы. Даже лифт еще не зассан был, а кнопочки все в броню окованы – от таких, как Илья.
На этаже был из квартир целый лабиринт, напихали счастливых молодых семей поплотнее. Серега встречал на площадке, улыбку поддерживал, как портки без ремня – того и гляди, съедет, а под ней – голый хер.
– Если я в напряг, ты скажи… – попросил Илья.
– Ты че! Все нормально. Ты мой друг и тчк.
– Можем тут перетереть, не обязательно, если там, ну…
– Да брось! Стася вон там чай уже какой-то, пуэр, как в лучших домах Шанхая. Айда. Только разуйся в коридоре, плиз, а то у нас в доме живет человек-пылесос, все с пола в рот. Сегодня второй день без температуры, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, и не хотелось бы второго дубля. Не кашляешь?
– Вроде нет.
– Привет! Тема, это Илья. Илья, это Тема. А это Стася.
Стася была примодненная, остриженная, на Илью поглядела внимательно, щеку не подставила. Взяла на руки серьезного пухлощекого пацаненка, кивнула, унесла в детскую. Детская и взрослая: две комнаты у них было.
В кухоньке дымил пуэр – как будто гудрон жгли. Радушие так не пахло бы. Илья чувствовал себя, как друг Гоша: заранее надоевшим. Копилось предчувствие. Стася разлила гудрону, сказала, что не будет мешать старым друзьям, и затаилась в детской; оттуда пискляво мельтешили мультфильмы, а ее голоса не было. Слушала, значит.
Илья ее не винил: не то что бы она – прямо уж сука, просто дом сторожит.
– Ну ты как? – спросил Серега. – Как первые дни на воле?
– Насыщенно, – сказал Илья. – По-всякому. Слушай… Я чего зашел-то. Одолжиться хочу. Прости, что в лоб. Просто срочно.
– Так, – Серега моргнул. – Сколько?
– Полтинник, если есть. Пятьдесят тысяч.
– Я… Ого. Сейчас, погоди, я у Стаси… Посоветуюсь.
– Мне до пятницы.
Квартира крохотная.
– Ага, до пятницы! – ответила через стену Стася еще до того, как Серега из кухни вышагнул. – Где он в пятницу-то возьмет?
– Придут. Пришлют, – уже с ней напрямую заговорил Илья. – Позарез надо.
– Мы просто только из Ланки… – заметался между ними Серега. – Типа поиздержались, все такое.
– Ипотека! – напомнила Стася.
– До пятницы же только! – настаивал Илья.
Он уже знал, что его сейчас выставят, что денег ему тут не дадут, это уже было унижение, а не дружеский разговор, но Колумбия брезжила упрямо, не хотела быть миражом, требовала, чтобы Илья за нее боролся.
– А что Тамара Пална? – осторожно вбросил Серега. – Не может…
– Не может.
И еще не хотел говорить ему, что эти пятьдесят тысяч – спасение. Как у Сереги клянчить, хотя бы и жизнь? Перед Серегой и так было зазорно. Уходил одинаковый с ним, а вернулся… Не друг, а кореш. Вышел кореш с зоны, харя мятая, как собачья миска, пасет перегаром, глаза запали, просит зарплату за месяц, божится вернуть. Кем стал, Илья.
– Тут у меня есть… – Серега полез в кошелек.
– Никаких! – железно сказала Стася. – В пятницу по кредиту платеж. Тачку кто в кредит брал? Я? Тема?
– Давай не при людях, Стась. Это вообще долгий разговор, кто…
Сторожевая сука.
– Ладно, это… Я об этом и заходил… Я пойду тогда.
– Да нет уж, посиди, – Стася влезла в кухню. – Друг же. Освободился. Сто лет не виделись.
Но бесстрашная.
– Бывай, Серег, – сказал ему Илья. – Не поминай лихом.
* * *
На что надеялся? На дружбу? На старую память? На долг по котловану?
Стоял во дворе, голова гудела как колокол. Таяла Колумбия в лобненском нуле, трещала по швам Гондвана, сдвигалось небо из кварца и гранита обратно, и было от него до земли не более шестнадцати этажей, а космос был недоказанной выдумкой.
