Нельзя увильнуть, нельзя выскользнуть. Найдут, выковыряют, вздернут. Нельзя уйти от расплаты. Будет она.
А семь лет мои, крикнул он ей про себя: это за что расплата была?! Вранье все, никто ни за что не платит, и награды никакой нет. Бог всегда обвешивает, а справедливость люди себе придумали, чтобы друг друга до последнего не пережрать.
Включил телефон, чтобы успокоиться. Чего терять теперь-то?
Опять маячило от Гоши: «Педро! Как настрой? Я вот тут…» – Илья провел пальцем по нему, огладил – ладно, давай, что там у тебя, горемыка.
«Я вот тут бонус получил за заслуги перед Отечеством, хочу потратить на благое дело! Пересекатор?»
Илья сначала хотел его укопать обратно в Вотсапп, ткнуть в кипу неотвеченного. А потом остановился.
На Москву находила ночь – такая же мутная, как пятничная, только пустая, разреженная. На Трехгорке сейчас, наверное, было безлюдно.
У Пети же был товар с собой – на себя и на подруг точно, может и больше. Грамм двести баксов. Четыре грамма – паспорт.
Надо было только вернуться туда, на Трехгорку, на задворки, к выпотрошенному подъезду. Надо было просто открыть люк, просто слазать к Пете под землю, просто забрать у него из кармана пакетик с порошком. И продать его другу Гоше, которого Петя сделал наркоманом, клоуном и ничтожеством.
Все то есть просто.
Просто надо встретиться еще раз.
Илья собрал серого снега с машин, обтер им лоб и глаза.
Потом сообщил Гоше: «Может быть. Я попозже напишу. Не спи, братиш!»
13
Стала падать температура.
Тепло куда-то из Лобни утекало, в пробоину или через плохо замазанные щели – в землю, на обратную сторону шара, в Колумбию, что ли. Почему так холодно? В айфоне было приложение, чтобы узнать погоду. Как-то американцы разведали, что в Лобне было сейчас минус восемь. Волновало их это, видимо. Может, к вторжению готовились и не хотели, чтобы морозы застали их врасплох.
Илья мерз.
Мерз, пока шел к станции, который раз, уже не обращая внимания ни на дома, ни на людей из этих домов. На платформе в ожидании мерз. С холодом наступила какая-то прозрачность, туман высох, у темноты появилась глубина. Но Илья передвигался не в Лобне, а сам в себе. Пытался шутить, но мерз.
А что, было бы лучше, если бы он взял «макаров» и пошел в парк людей грабить? На инкассаторов напал? Ларек взял штурмом? Что он с Петей сделал, то уже сделано. Петя лежит там неживой, это и не он: просто брикет мороженого мяса с костями, он боли не слышит, он не обидится, если Илья у него по карманам пошарит. Он не проклянет и мстить не будет.
Мертвые – мертвые.
Им можно вредить, ничего за это не будет.
Какая Пете разница – у него так и так этот порошок был на продажу. От него не убудет, а Илье – спасение. Что делать, если из живых никто не хочет помогать? Остается так.
Если быстро все провернуть на Трехгорке, то можно еще ночью встретиться с Гошей. И тогда утром уже сдавать деньги на загран. Может, успеют даже к четвергу сделать. Билеты на пятницу. Вот о чем надо думать.
Пока стоял на холоде, телефон молчал. Как только сел в вагон, сразу оттаял. Задрожал, принялся напевать: «Я огонь, что твою кожу жжет…»
Звонил: Хазин Юрий Андреевич.
Илья чуть не выронил его.
Сбросил. И через полминуты получил от отца сообщение: «ПОЧЕМУ У ТЕБЯ ВЫКЛЮЧЕН ТЕЛЕФОН?»
Сам набирает, первый. Зачем? Он же проклял Петю уже, отшвырнул.
Хочет еще досказать проклятий, о которых днем не додумался? Или это мать заставила его сейчас звонить? Ради мира в семье? Стиснет зубы, скажет: прощаю, а сам не простит. Или в самом деле за день остыл и решил принять сына обратно?
Илья написал ему: «Я на внедрении, не могу разговаривать».
– А писать, значит, можешь? Весь изоврался! – опять своими капитальными буквами нагромоздил ему отец. – Матери своей про внедрения рассказывай! Просто ссышь разговора, как обычно!
От сплошь заглавного и восклицательного Илья оглох на оба глаза. Нет, отец не думал с ним мириться. Он хотел Петю высечь – наконец высечь, как все детство порывался.
– Это она тебя подучила мне написать, да? Слава богу, она хоть не знает, в чем дело! – не дожидаясь от Ильи ответа, дальше хлестал он. – Да ты бы и ей рассказал, только бы меня уесть!
– Неправда, – возразил ему Илья.
Ответа приходилось ждать: отец нащупывал буквы медленно. Не мог, что ли, деревенеющими пальцами в крохотные кнопочки попасть – или слова подбирал.
– Еще как правда! Тебе же плевать на нас, на самом деле! На семью тебе плевать! Тебе только наркота твоя интересна! За нее меня продал или за погоны?
– Я извинился же. Хочешь, еще раз попрошу прощения.
Голову отца принес, вспомнил Илья. Вот блюдо, выкладывай. Как за такое извиниться? Хихикал.
Но это был такой смех, как будто пена у бешеного изо рта лезла. От болезни, а не от веселья.
– Мне твоих паршивых извинений не надо! Для тебя вообще что-нибудь святое есть, я хочу знать?
Илью вдруг это обозлило.
– А ты сам-то не изоврался? – отправил он ему раньше, чем успел передумать.
– Ты как смеешь! Щенок неблагодарный!
Это не твой отец, и он не тебе пишет, прошептал вслух Илья. Ты у него должен был попросить прощения, ты попросил – за Хазина. Теперь просто спрячься, уйди от него. Это только буквы на экране, не позволяй им себя выводить, выявлять.
«ЧТО ЗАМОЛЧАЛ?»
Илья вспомнил лицо Петиного отца: нездоровое, желчное, с вислой кожей, с запавшими глазами. Вспомнил его гнедые волосы, крашеные. Представил себе, как сейчас это лицо скривлено. Ковыряет, ковыряет. Нет, он не даст Пете отмолчаться. Он хочет его до крови расчесать.
Святое… Святое. Ну не гад ты?
– Чего ты меня лечишь вообще? Это я, что ли, ей изменял?
– Ну а своей ты не изменял, что ли?! Как ее, зазнобу твою, Нина?
Так быстро ответил, что Илья почувствовал – этот ход у него был готов, спланирован. Вот зачем, на самом-то деле, отец ему сейчас пишет. Вот о чем: о своей измене. Этот разговор у них, видно, оставался недоговоренным. Сдался отец Денису Сергеевичу, отдал ему свою работу, смирился со старостью, проглотил предательство, не жуя. За все это Петя уже был бит, проклят и выгнан из дома. Но что-то продолжало у Юрия Андреевича воспаляться и нарывать. Что-то еще, заноза.
Боится он сына, что ли?
Боится, что тот однажды матери его все-таки сдаст? Хочет у Пети этот козырь из рук забрать. Своими пассами, криками, болевыми приемами давит на Петю. Ищет, где у него совесть осталась, чтобы туда половчей ткнуть.
