Рано приехал, но деваться некуда было. Зайдешь в этот ресторан – оставишь сразу рублей пятьсот только за воды попить. Это поездка на такси, а с порошком лучше на такси. Такой город, Москва: деньги вместо воздуха.
Три дня прошло. Целая вечность. Было или не было все пятничной ночью? За эти три дня стало казаться, что все сон. Илья мог и по нескольку часов о сделанном не вспоминать. Мог бы, если бы не телефон.
Но телефон был: значит, и все было.
Люк лежал надежно, как могильная плита.
Рядом стоял внедорожник, чуть не наехав на него задним колесом. Надо было дождаться, пока хозяин выйдет, уедет.
Зуб на зуб не попадал.
Из ресторанных витрин пропадали люди, машин почти не осталось; рабочие-таджики в зябких курточках сели в битую «Газель» и поехали пересыпать ночь в трешке на сто человек.
Илья почти что околел.
Ноги сами понесли к тому подъезду, где он Хазина резал. Сердце заскакало, хотя он совсем уже было его охладил. Было темно; Илья включил телефонный фонарик, стал досматривать пол: есть следы?
Там все было в меловых полосах – таскали, что ли, волоком сбитую штукатурку мешками. И как пудрой загримировали кровоподтеки. Где-то Илья углядел бурый развод: криминалисты быстро обнаружат, а у таджиков и своих дел хватает.
Но развод был. Значит, и все было.
Сполохами в углах замелькали пятничные кадры: вот тут Хазин ему ксиву в лицо совал, вот тут он присел, начал дырку рукой затыкать, вот телефон достал, звонить кому-то собрался.
Подступила тошнота. Все было, все.
Зачем он сюда вернулся?
Но и назад нельзя.
Внедорожник стоял сиротливо, будто брошенный. Вокруг было уже совсем пустынно. Илья походил рядом еще, потом присел у люка на корточки: как его открывать-то? Посреди было маленькое отверстие, уцепиться можно было только за него. Чугун жегся холодом, весил тонну, пальцами его было не оторвать. Илья влез опять в подъезд, стал там шарить: искать инструмент. Нашел у строителей лом, поддел им как рычагом, еле вывернул, потом оттащил блин в сторону.
В колодец заглублялись скобы-ступени.
Дна не было.
Илья еще раз повертел головой: ни души. Дольше ждать не было сил, уже колотило отчаянно. Надо было просто поскорей разделаться с этим: вниз-вверх, запереть его обратно и звонить Гоше.
Взялся за ледяные скобы голыми руками, пошел в дыру.
Скобы были все в ледяной корке, пальцы соскальзывали, ноги ехали. Пустоты внизу меньше не становилось. Глубоко. Илья сначала хотел телефон в зубы зажать и светить им, но побоялся уронить и разбить. Уличного света хватало только у самой поверхности; дальше чернота.
А вдруг его нет тут, в колодце?
Что за столько дней не нашли, хотя рядом совсем работы идут – не странно? Посреди модного офисного квартала.
Вдруг он не стал до конца умирать, смог позвать на помощь, вдруг его достали? А не связался с родителями, с Ниной – потому что без сознания, много крови потерял? Вдруг никого Илья не убил?
Один раз почти сорвался, еле перехватился скобой ниже, повис – и тут кончилось. Нога ткнулась в это. В Петю.
Здесь он был. Жесткий, застывший. Бывший живой человек.
Илья встал аккуратно рядом – как-то между, как-то около, чтобы случайно не наступить ему на лицо. Достал телефон, погрел руки паром. Включил фонарик.
Он лежал в такой позе, как будто хотел сделать кувырок: голова внизу, тело сверху навалено. Не видел, что тут некуда было кувыркаться – справа и слева труба, но труба решетками отгорожена, а на решетках замки. Неловкая поза. Надо было устроить Петю поудобней, развернуть его, чтобы обшмонать. Но тот так, свернувшись, закоченел. Колодец, что ли, нерабочий был – такой же там стоял мороз, как сверху.
Илья завалил его первым делом в сторону, уложил набок. Хазин был непослушный и страшно тяжелый; в своем диком кувырке он нашел какое-то последнее равновесие и не хотел, чтобы его из этого равновесия выводили.
Посветил ему в лицо: лицо сломано, глаза открыты в бурой коросте бельмами, кудрявые волосы спутались, запеклись коркой. Тут же и ножик валялся.
Замутило, но удержал в себе.
Здравствуй, Петя.
Я там, наверху, в тебя играю, уже забыл, где ты кончаешься и где начинаюсь я. Уже подумываю, что ты ненастоящий. А ты настоящий – тут. А там тогда кто?
Ладно, прости, мне надо карманы твои почистить.
Влез в правый курточный, как бы верхний – ничего; подсунул руку ему под пудовый бок – в левый.
И тут сверху – голоса. Ближе. Громче.
– Конечно, продолжение ему! Сегодня, если что, понедельник! – отшучивалась девушка.
– Это все условности! – убеждал мужчина. – Давай доедем до меня, я машину поставлю, хоть смогу тоже бокальчик пропустить.
– Хочешь счет сравнять? Я веду два-ноль! – смеялась она.
С каждым словом приближались. Шли к этому чертовому внедорожнику. Илья потушил скорей телефон, упал вниз лицом. Приходилось прижаться к Пете.
– Я настроен только на победу, – говорил мужчина.
– Нет, правда ведь понедельник! Мы можем матч-реванш на пятницу назначить?
– Можем, конечно! Мы можем все! Ну давай, что ль, хоть подвезу тебя? А то что, ты сейчас на морозе будешь такси ловить?
– Ну хоть протрезвею чуть-чуть! – ухохатывалась она.
– Ну давай, пока он к тебе едет, в машине погреемся?
– Главное не перегреться, Вадик.
– Я само хладнокровие.
Петя не портился, он пах снегом, крошеным бетоном и ржавчиной; мертвечины никакой в его запахе не было. Холодные дни стояли и морозные ночи, хранили его бережно.
Господи, Петя.
Это ты? Тот, за кого я дела веду? Тот самый, кто меня тогда на танцполе решил смести? Тот, кого я насмерть убил?
Хазин смотрел с интересом твердыми глазами в близкую стену.
– Ой, Вадик, смотри, тут люк открыт! Осторожно, когда выезжать будешь!
– Гастарбайтеры гребаные оставили… Надо закрыть, наверное? А то свалится кто-нибудь.
– А там внизу никого нет?
– Але! – аукнуло в колодце. – Тут есть кто-нибудь?
Перестал дышать, белые руки спрятал под себя. Если у этого мужика в машине есть нормальный фонарь, Илье хана.
– Никого. Давай, правда, задвинем.
А сможет потом Илья открыть его изнутри?! Как?
Крикнуть им, полезть наверх? А вдруг начнут светить, спрашивать, увидят… Нет. И остался лежать ничком, тихонько, как будто убитый и сброшенный вниз.
Мужик запыхтел, заскрежетало железо, застонало, громыхнуло, вставая на место; и вместо жиденькой темноты, которую Илья уже научился просматривать без фонарика, колодец сверху донизу залило черным мазутом. От души тебе, блядь, добрый человек.
