Я тут все время один: кричу в колодец, и мне отвечает эхо.
В кармане зажужжало.
Илья почувствовал не сразу. Только когда стрекотание мушиных крыльев передалось через ткань коже – спохватился, поймал, вытащил: ДС.
Вы же позволили мне еще до выходных не быть, Денис Сергеевич.
Зачем я вам опять? Зачем сейчас?
Не стал подходить: запой у меня или сорвался опять с наркотой, поищите меня по стационарам. Голову в песок.
Ничего другого придумать нельзя: любой разговор сразу станет допросом, их учат из слов силки и удавки плести, такие, чтобы человек сам в собою же сказанном и запутался, и задохся.
Дзынь.
– Хазин, ты где? Давай встретимся! Не дрейфь, за вчерашнее ты уже прощен!
Ага, прощен. И не забыл Денис Сергеевич о тебе, Петя, и не поверил в твой обычный срыв. Ночь прошла, день настал, он снова за тебя взялся. Будет искать, пока не найдет. Найдет ли до четверга – вот единственный вопрос.
Телефон перестал зудеть.
Илья шагал скорым шагом по Новому Арбату – от Смоленской уходя к Арбатской по выстеленной гранитной плитке. Проспект, видно, не так давно переиначили: поставили высокие качели для взрослых, деревом ошитые книжные киоски, открыли с десяток ресторанов, один за другим. На качелях устроились отдыхающие таджики: парни качали девушек, те хохотали. Солнце в них высветило обычных людей, очень соскучившихся даже по простому веселью. Илье приятно было это видеть, он был за таджиков. За жизнь.
Дошел почти что до метро. Взял телефон маршрут посмотреть – и приник к нему холодными пальцами. Удивился: от него жар шел. С чего бы, если он в наружном кармане и с погашенным экраном? Греется, значит, работает, а чему там сейчас работать?
Все, вроде, было закрыто-отключено, но вверху экрана горела маленькая стрелочка: значит, задействована навигация по GPS. Что там Гоша говорил про софт для слежки – это он же может нерабочий телефон накалить?
Надели Пете потихоньку строгий ошейник, пока он с руки у них ел, сначала пустили поводком волну, чтобы ошейник позвенел просто шипастыми звеньями, напомнили собаке, что она не волк, а теперь начинают на руку поводок наматывать, чтобы в нужный момент рвануть к себе забывшуюся псину. Железные шипы в шею Илье пошли, в кадык уперлись, артерии нашарили, осталось с размаху дернуть и: «КА МНЕЕЕ, Я СКЗАЛ!»
Оглянулся на качающихся – и обозлился на них.
Почему это вы, гады, можете жить, а я нет?!
Вжал кнопку отключения, вырубил аппарат.
Сбился с маршрута: взял влево вместо того, чтобы прямо переть.
Я кричу в колодец, ма, и можно я туда крикну еще один вопросик?
Тюрьма ведь это наказание, это должно быть как раз про расплату за сделанное, так? Или это про урок? Ты мне скажи, давай, как училка. Это про отомстить тому, кто своровал и убил, или это чтобы других на его шкуре научить не убивать и не красть? Я-то что сделал – фонарики по воде пускал, за это меня на семь лет? Значит, не наказание мне, а урок, чтобы я не спорил впредь с ментами? Или это какой-то про жизнь урок, который мне нужно было за семь лет выучить? На врача меньше учатся, бляха-муха, что же за урок такой трудный?! И как же Петю другому учили? Что не нужно платить, а нужно выкручиваться. Что если смелей жрать других, то они о возмездии и заикнуться не успеют? Не у нас ли в стране на мучителей молятся: не то из суеверия, то ли из зависти? Мне пригождалось твое учение там, на зоне. Ты воспитала из меня хорошего зэка, а из Пети воспитывали хорошего вертухая. Это ведь, знаешь, два мира. Только попал на тюрьму – сразу испытание. Суют, ма, метлу тебе в руки. Метешь – будешь, значит, пахать на администрацию. Откажешься – значит, с ворами: вору работать западло. Блатарей вертухаи гнут и ломают, в ШИЗО закрывают, в пресс-хате – зато среди своих им почет; а рано или поздно тюремщики отвалят, и чем борзей ты держал марку, пока прессовали – тем почета больше. Ну и от обратного – не дай тебе бог на блатного или приблатненного настучать гайдамакам. Между администрацией и блатарями – война без жалости. Запишут в козлы, и тут ты уже на крючочке – без защиты администрации сразу будет хана, а то и опустят. А опущенный, ма, это на всю жизнь, ты и с зоны на волю опущенным уходишь, из этой масти, из этой касты выбраться нельзя. Но и администрация с тобой, козлом, нежничать не станет. Ты же их теперь, собственный, куда денешься? Теперь всегда стучи. На тюрьме нормальному мужику по ниточке идти, балансировать, чтобы ни к одним не упасть, ни к другим, а мужиком остаться. Я почти сорвался тогда ведь, когда на второй год вены вскрывать собрался, а вытащил меня дядя Боря Лапин. Пожалел, отбил, прикрыл, и вообще так со мной по-родственному, сын у него моего возраста остался на воле. Его самого за какие-то махинации закрыли. Он говорил, партнеры подставили, чтобы долю отпилить. Опытный человек, и умел со всеми разрулить так, чтобы зря не трогали. Вытаскивал меня и дальше из непоняток, пока я не догнал там, что и как. Ну и я как бы при нем был. К блатарям меня не пустил. Когда выродки унижают, это унижение быстро перемалывает, кости в студень превращает, нутро наливает помоями под завязку. Уже никогда не будешь после такого самим собой. Но и когда выродки уважают, от этого уважения все равно шибает помоями; разве что кормят тебя ими в день по ложке, а не льют в глотку через воронку из ведра. Привыкнешь, сам просить будешь. В активисты дядя Боря разрешил мне идти, но только стенгазету рисовать. Блатные пускай поржут над этим, а для личного дела плюс в дисциплину. Рисуешь им туфту – значит, идет перевоспитание. Я усердно рисовал, ма, чертил, высунув язык. И еще резал вертухаям пепельницы из дерева – в форме выскобленного черепа с пустыми глазницами, на спор делал за неделю. Пачка папирос за такое. На УДО шел уверенно, молился на УДО это, не дышал лишнего, чтобы его не спугнуть, чтоб на полгода раньше выйти. К тебе, ма, кроме-то тебя не к кому. А за два дня до заседания меня дергает к себе начальник ИТУ, говорит: вот красивое у тебя дело, Горюнов, нам его сейчас в суд отправлять. Пока тут не к чему придраться, но мы нарисуем, если ты нам не поможешь. Как помочь? А надо, чтобы ты написал заяву, что заключенный Борис Иванович Лапин неоднократно домогался тебя сексуально. Безрезультатно, потому что ты у нас кремень, так что к тебе вопросов нет. Мы это заявление положим в стол пока что, а ты через две недели поедешь домой, потому что суд даст тебе твое УДО. Ну а если будешь кобениться, то мы пометочку в дело тебе добавим, что не такой уж ты и активист, и на путь исправления встал неуверенно, и будешь рога мочить. Ты же не думал, что ты ссаной стенгазетой отделаешься, а? Нет, полгода воли подороже стоят. А до Лапина мы все равно доберемся, с другой стороны зайдем. Так что я мог на полгода раньше выйти, ма. А что с ним потом было бы? Можно догадаться. Засунут в пресс-хату его с шерстяными, они ему предъявят – хотел пацана чухнуть? Давай тогда и мы тебе по губам поводим, у нас тоже сладко. Или делай, что надо. Мог раньше приехать, мог. Но не приехал, ма. А знаешь, в чем реальный замес был? Партнеры его снаружи заказали, решили, что мало с дяди Бори состригли, можно еще его дом на себя переписать. Заказали через ментов, а тем прессовать через блатных сподручней. Вот такое вот два мира: война кровавая, но когда бизнес прет, можно и пьеску по ролям прочитать. А скажи им в лицо это – вы же сами ссучились, вы, бродяги, для администрации дела делаете – сразу заточкой тебе в нужнике всю печень истыкают и харей в парашу, чтобы другим был урок – не заикаться даже об этом, гниды, ясно вам? На одной стороне монеты воры, на другой вертухаи, так кто и кого тут наказывает, ма, и за что?! А если это урок, то чего урок?! Я сделал все правильно, поступил по совести и по тому, как ты мне в школе объясняла, я по-людски поступил, но дяде Боре это не помогло, потому что они через другой заход его достали, как и обещали, а мне, как и обещали, не дали УДО, ну и трагедии-то, вышел по сроку, зато остался человеком сам с собой, остался человеком, зато к тебе опоздал навсегда, и ты же за это меня не простишь, я сам себя не прощу за это, а Петин отец вот все спускал ему, простил, что тот отправил меня, случайного, на зону жизнь изучать, и никакого штрафа ему, это уж только я сам у него оплату потребовал, а не государство и не бог, и что, ты считаешь, я не в своем праве был с него спросить?!
