— Ка а лебога, — говорит она и улыбается. «Спасибо».
Пео берет меня за руку.
— Ка а лебога. — Мой акцент ужасен. Стайка женщин уже не шушукается, а щебечет в полный голос, этот щебет еще долго не затихает на дороге, ведущей в деревню. Мне хочется позвать Пео обратно.
Открываются и хлопают дверцы машин, заводятся двигатели. Некоторые журналисты уезжают, они довольны сегодняшней добычей. Я бреду к дому, надо мной возвышаются эвкалипты. Кабо говорил, что духи этих деревьев считаются сильными покровителями, я утешаюсь мыслью, что они могут присматривать и за нами. Я прикасаюсь ладонью к серебристо-серой коре, на ее фоне моя рука выглядит рукой скелета. Запрокинув голову, я вглядываюсь в гущу кроны и вдруг осознаю, что молюсь о смерти. Однажды в детстве я уговорила отца зайти в средневековый музей пыток в Сиене. Итальянцам двенадцатого века не нужны были дыбы и клетки с шипами, чтобы наказать мать. Они просто отнимали у нее ребенка, и ради его безопасности она соглашалась на что угодно, даже на смерть. Но мои мучения не закончатся. Умирать мне нельзя.
Я оборачиваюсь. К оконным стеклам прижаты лица девочек, похожие на бледные цветы. Сухой букетик, который мне вручили, шуршит, когда я кладу его к подножию эвкалипта. Это мое приношение древесным божествам.
Я захожу в дом. Девочки уже отлепились от окна и теперь смотрят мультики по телевизору. Что стало с моей решимостью придерживаться строгого распорядка дня? Мне бы следовало выключить телевизор и почитать девочкам книгу. Или помочь Элизабет, которая без Джосайи словно истаяла и стала совсем незаметной. И двигается намного медленнее. Но я ничего не предпринимаю, просто смотрю, как распускается полотно нашей жизни. Я не могу вспомнить, когда девочки в последний раз делали уроки. Известий от друга Саймона все нет, а теперь, после допроса в полиции, мне неловко приставать к нему с напоминаниями.
Позднее тем же утром приезжают оба полицейских. Копано куда-то исчезает, а Гудвилл стоит в гостиной и раскачивается с пятки на носок, скрипя кожаными ботинками. Элизабет уводит девочек во двор к сараю Джосайи. Я вижу в окно, как она выносит ведро, чтобы подоить козу. Элис прислоняется к стене возле собачьего вольера и стучит по проволочной сетке, одна собака просыпается и нехотя встает. Элис делает вид, что сейчас пнет ее. Собака шарахается и поджимает хвост. Прежде Элис не была жестокой к животным. Горе меняет всех нас. Тем временем Зоуи присаживается на корточки, смотрит на Элизабет и ждет, когда ей объяснят, что надо делать.
Гудвилл садится, но молчит. Возможно, он подыскивает слова для плохих известий. Или просто скучает. Эта работа слишком затянулась, и ей не видно конца. Должно быть, он занят и другими делами. Одет он, как всегда, в идеально опрятную форму, но рубашка ему тесновата, ее петли растянулись. Местные школьники тоже одеваются очень аккуратно, хоть зачастую живут без электричества и водопровода. Возможно, и Гудвилл ютится в такой хижине и завидует нам, потому что мы богаче. Хотя, конечно, знает, что мы потеряли все. Теперь никто не может нам позавидовать. Или его беспокоит внимание к нашему делу всего мира, ведь здесь пропадают дети, о которых никогда не вспоминают. На миг перед моим мысленным взором всплывает лицо Барути.
На кухне свистит чайник. Обыденная задача — насыпать заварку из жестянки в щербатый желтый чайничек и залить ее кипятком — слегка успокаивает меня. Я возвращаюсь в гостиную. Гудвилл берет свою чашку, отпивает чай, шумно вздыхает, а потом смотрит на бумаги, которые достал из портфеля и разложил у себя на коленях.
— Джосайя, — наконец начинает он и озабоченно хмурится, будто само это имя — констатация вины.
— Да?..
— Нас беспокоит этот человек. Он не говорит нам всей правды.
— Почему вы так считаете?
— Тринадцать дней назад, после исчезновения вашего сына, Джосайя ходил к родственникам в Мочуди. Он попросил брата одолжить ему денег, а потом ушел. Сюда он вернулся лишь на следующее утро. Объяснить нам, где провел несколько часов перед возращением сюда, он отказывается, но выглядит напуганным, и это меня беспокоит.
Гудвилл одним своим видом мог напугать немощного старика и отнять у него дар речи. И тем не менее сказанное выгляди как некий знак. Что натворил Джосайя, если упорно держит это в секрете?
Гудвилл быстро проводит ладонью по лицу.
— В моей работе страх означает вину. Меня интересует, чем он занимался в тот день и как это выяснить.
— Боюсь, что не смогу вам помочь. Я не имею об этом никакого понятия.
Чем занят Джосайя, когда не работает, и где живут его родные, мне неизвестно. Как и в случае с Теко, мы никогда не вмешивались в его жизнь. Гнетущая волна сожаления обрушивается на меня, оставляя за собой привкус горечи. Гудвилл по-прежнему не сводит с меня глаз. Ему, вероятно, кажется, что я выгораживаю Джосайю, он думает, что я тоже не говорю всей правды, но это не так. Почти. Они забыли про Элизабет. Или просто не знают, что она сестра Джосайи и, наверное, могла бы им кое-что рассказать. Я выясню это сама.
Я пытаюсь увидеть Джосайю глазами детектива Гудвилла. Человек без средств неожиданно изменяет своим привычкам, скрывается куда-то вскоре после исчезновения нашего ребенка и отказывается говорить, где он был. А ведь он всегда уделял Сэму особое внимание.
Гудвилл опустошает свою чашку и тяжело поднимается на ноги.
— Копано раскапывает могилу возле хижины Джосайи.
Его тон небрежен, но я чувствую, каким взглядом Гудвилл провожает меня, стремительно выбегающую из комнаты.
Копано опирается на лопату, возле его ног осыпающейся кучей сложена земля. Деревянный крест сломан и валяется неподалеку. В яме виднеются клочки рыжеватой шерсти и длинный полый череп. На трясущихся ногах я возвращаюсь в гостиную.
— Собака, — говорю я Гудвиллу. — Это всего лишь собака.
Гудвилл молча выходит. У него хорошее чутье, ему не зря кажется, что я откровенна не до конца. Он, наверное, знал, что в могиле собака Джосайи, но решил напугать меня в надежде, что чувство облегчения развяжет мне язык.
Девочки на кухне с Элизабет. Они достают из шкафа пустые банки из-под джема, чтобы использовать их под масло из козьего молока. Элизабет отправляет девочек отмывать руки дочиста, а сама принимается драить банки в раковине. На плите в большом баке кипятится белье, распространяющее запах распаренной ткани.
— Я хочу поговорить о вашем брате, Джосайе.
Банки ныряют в мыльную воду, Элизабет старательно моет их и кажется полностью поглощенной своим занятием. Никаких признаков того, что она меня услышала, я не обнаруживаю.
— Джосайе грозит беда, полиция не может его отпустить. Оказалось, он побывал у ваших родственников тринадцать дней назад, а потом весь день где-то пропадал. Никто не знает, что он делал до того, как вернулся сюда.
Элизабет смотрит в окно над раковиной. Ее взгляд останавливается на маленькой грядке Джосайи. Аккуратный ряд зелени зачах и увядает.
