И это ничего, что кубок превышает размер любого желудка – в том-то и состоит потеха. И несчастного подданного великого государя не спасет ничто: ни желание угодить царю, ни присутствие дам. Да что там дамы! Тут же рядом с Петром молодая царица только ухмыляется, глядя на Петрушины забавы. И то-то будет хохоту, когда птенчик, не допивши вино, упадет на месте как подкошенный.
И наконец, третья картина: «Петр I на работах». Вот здесь наиболее полно слиты обе личности Петра.
И здесь показаны страдания народа, несчастного русского народа, на костях которого построил московский царь и Петербург, и Российскую империю.
Первая мысль этой картины появилась у Серова в 1907 году, тогда же, когда он писал «Петра I на постройке Петербурга». Тогда он сделал рисунок Петра, грозящего кулаком. Этот рисунок стал основой будущей картины.
Царь проехал по дороге. Он огромен, он едва помещается в своей субтильной таратайке. Обернувшись, со свирепым выражением лица грозит он палкой зазевавшемуся мужичонке. А другой мужик, изможденный, с длинной нечесаной бородой, со всклокоченными космами, выбиваясь из последних сил, катит тачку
[83]. Ну конечно, они оба работают, и царь и мужик, но царь вечером отправится на ассамблею к светлейшему князю Меншикову или в загородный дворец Монплезир, а мужик – в сырой и вшивый барак.
Оба они строят новую столицу. Названа она будет в честь царского святого Санктпитербургом, и царь будет в ней править, а мужик – лежать на погосте; кресты его видны на горизонте. Да и гробы впрок изготовлены, вот они – по другую сторону дороги. И около одного из них… Ну конечно, кто-то чем-то покрыт, только ноги в лаптях видны. Нет, это не пьяный, очень уж ровно и чинно лежит он на спине.
Да, суровый царь, ужасный век.
Образ Петра был раздвоен в сознании Серова, как был раздвоен он некогда в сознании Пушкина. Отношение Серова к Петру действительно сродни отношению к Петру Пушкина, но не того, который писал «Полтаву», а потом панегирик Петербургу, а Пушкина, который после бесед с Мицкевичем хотя и сохранил вступление к «Медному всаднику», но и написал страшный обвинительный акт против бесчеловечности Петра.
Отношение Серова к Петру складывалось под впечатлением лекций Ключевского, и он не мог не прийти к тем же взглядам, что и Пушкин. Действительно, стоит сравнить образ Петра, созданный Пушкиным, с тем, что говорил о Петре Ключевский и под его влиянием – образно – Серов и что он выразил в своих картинах, чтобы прийти к мысли об этой родственности. Серов знал, что Петр – «страшный царь», но то ли инерция традиции, то ли условия заказа не позволили ему до конца воплотить это в «Петре I на постройке Петербурга», создать цельный образ, живший в его сознании. Лишь спустя четыре года в «Петре I на работах» мысль пришла в соответствие с образом. Петр-зверь и Петр-строитель органически слились в одном лице. В одной и той же картине этот вечно спешащий куда-то человек и его свирепое лицо, палка, которая помогает ему ходить и которой он грозит забитому мужичонке, и кресты, кресты… Кресты, выросшие на этом пустыре по вине «того, чьей волей роковой над морем город основался».
Серов, как и Пушкин, приходит к мысли, мысли гуманиста, что счастье каждого человека – это и есть высшая цель, это есть действительное благополучие всего общества, всей страны. Это та же мысль, которую предельно точно выразил другой великий гуманист – Гёте:
Народ свободный на земле свободной
Увидеть я б хотел…
Действительно, какое дело пушкинскому Евгению, потерявшему невесту, потерявшему все, что было ему дорого в жизни, до того, что его окружают великолепные дворцы, ему не принадлежащие, что он наблюдает ужасное наводнение, сидя верхом на льве, сделанном из драгоценного каррарского мрамора…
Какое дело тем несчастным, согнанным за тысячи верст мужикам, над которыми сейчас вот эти кресты, и тем, над которыми они будут завтра, что ценой их жизней, их страданий, их рабьего труда покупается будущее величие империи; им и невдомек, что они прорубают окно в Европу, что «сюда по новым им волнам все флаги в гости будут к нам». Ничто уже не принесет благополучия вдовам их и сиротам, оставшимся без кормильцев.
Такая мысль преследовала Серова и раньше, когда он писал «Петра I на постройке Петербурга». «В то время, – рассказывает Грабарь, – спереди качалась на воде еще одна барка, на которой стояли в рваных рубашках голодные мужики, согнанные сюда за тысячи верст. Эти огромные первопланные фигуры несказанно портили картину, внося в нее ненужный анекдот, такую же неприятную иллюстрационную ноту, как та, которая испортила серовскую „Елисавету“. Я умолял его отказаться от этой дешевящей подробности, превращающей фреску в картинку, но я знал, что он в этих случаях выказывал чудовищное упрямство, даже если ясно видел, что не прав. Через несколько дней он просил меня зайти „поглядеть“: картина была уже в том виде, в каком осталась до сего времени».
Сейчас трудно сказать, был ли прав Грабарь. Вероятно, он был прав, ибо в противном случае Серов не стал бы переделывать картину. Важно не это, важен факт, что Серов уже в первую картину вводит народ-строитель и, более того, помещает его на переднем плане, словно отдавая ему, замученному, насильно пригнанному сюда народу, предпочтение перед царем Петром.
И возможно, потому, что Серов понял это, понял, что он не выполняет своей задачи и уже не Петр здесь главный герой картины, он и убрал с переднего плана мужиков и барку. Но мысль о них неотвязно преследовала его с тех пор, и не из-за них ли, безвестных, чьим трудом создан прекраснейший в России город, задумал он новую картину?..
Вот во что вылилось путешествие Серова в историю, начатое с легкой руки Александра Бенуа, который, конечно, и помышлять не мог о таком конце, когда уговаривал Серова сделать несколько охотничьих сценок.
Петр был, конечно, главным историческим персонажем, интересовавшим Серова, но этим дело не ограничивалось.
В последние годы жизни Серов обращается к тем страницам русской истории, которые не затрагивались мирискусниками. Его начинает интересовать мрачная эпоха Анны Иоанновны, и он делает два наброска: «Забавы Анны Иоанновны» и «Анна Иоанновна и Бирон».
В 1909 году Серов написал небольшую гуашь «Опричник» – опять эпизод мрачного периода русской истории. И картина передает эту мрачность, обстановку глухой поры страха. Опричник, сухощавый и какой-то елейный, едет по совершенно пустынной, несмотря на дневное время, улице. Ни одна живая душа не видна, только ворон парит, накликая беду.
Этот человечек, такой щуплый и легонький, кажется, придавил собой все. Даже лошадь осела на задние ноги, так что хвост волочится по снегу. А он смотрит окрест себя и упивается своей властью.
