Он и в Биарриц, собственно, согласился приехать писать портрет отчасти потому, что этот фешенебельный курорт расположен недалеко от испанской границы, а Цетлины просили его распоряжаться их автомобилем по своему усмотрению.
Он в первые же дни успел побывать в пограничных испанских городах: Сен-Себастьяне и Фуэнтеррабиа.
И лишь потом, усилив таким искусственным способом свою тоску, поехал по-настоящему: бродить, смотреть, писать… Теперь он поехал в Мадрид и Толедо.
Но Серов в 1910 году уже не тот юноша, который бродил по музеям Голландии, сравнивал картины с живой страной, приходил в восторг и писал об этом длинные восторженные письма. Слишком много он видел за эти годы: Италию, Францию, Германию, Грецию изъездил вдоль и поперек, бывал в Дании и в Австрии.
И он уже немного равнодушно пишет что-то вроде отчетов: то-то понравилось, а вот то-то нет.
Не понравилась архитектура «христианнейшего Средневековья», зато понравилась мавританская архитектура Толедо, там же – дом Сервантеса, тоже понравился: «совершенно из Дон Кихота», в Мадриде смотрел бой быков, ездил в загородный дворец испанских королей Эскориал.
Но главное, конечно, картины. Картинами Серов никогда не уставал восхищаться, сколько бы он их ни видел, а мадридский Прадо – один из величайших музеев мира.
Хорошо посмотреть Веласкеса на его родине, да и Тициан здесь отличный, Мантенья, Дюрер, Рафаэль. Но вот Гойя, великий Гойя, чьи картины почти все остались в Испании, неожиданно разочаровал. «Гойя… так себе, и даже очень так себе – это гениальный дилетант».
Такие слова Серова о Гойе кажутся поначалу совершенно непостижимыми. Ведь они художники, столь схожие во многом.
Серов преклонялся перед Веласкесом, так же как некогда Гойя, и на обоих Веласкес оказал значительное влияние, у них одинаковый взгляд на натуру, одинаковое отношение к ней, они ставят себе схожие цели, когда пишут портрет. Политическая графика Серова вызывает в памяти гойевские офорты, особенно «Бедствия войны». Да, они были людьми с одинаковыми мировоззрением и мироощущением, они ненавидели деспотизм, ложь, лицемерие, пошлость, глупость, ненавидели страстно и яростно. Но Гойя эмоциональнее Серова – это несомненно – и поэтому острее его. Портреты Гойи еще более, чем серовские портреты, похожи на карикатуры.
Чем же объяснить такой отзыв?
После раздумья приходишь все же к мысли, что иначе Серов и не мог, пожалуй, отозваться о Гойе.
И что не такой уж это уничтожающий отзыв.
Говорят, Толстой сказал как-то о Бальзаке: «Бальзак очень плохо пишет. Но ничего не поделаешь – гений!» Итак, Бальзак тоже гениальный дилетант.
Бальзаку, который всю жизнь торопился втиснуть в свои творения тысячи образов, теснившихся в его голове, было не до того, чтобы оттачивать их, подобно тому, как это делал владелец Ясной Поляны.
И неудержимая фантазия Гойи, водившая его резцом, создавшая сотни офортов, и страсть, водившая кистью пламенного любовника герцогини Альба, и ненависть, превратившая придворного живописца в обличителя презренных своих господ, и под конец – тоска одинокого обитателя дома, на стенах которого запечатлел он свои кошмарные видения, не могли бы излиться ни в какой иной форме.
Но Серов – ученик Чистякова, лучший рисовальщик России (или, во всяком случае, один из лучших). Гойя же отвергает рисунок, и чем более зрелым становится его искусство, тем меньше значения придает он рисунку. Зрителю Серову это безразлично, он видит результат. Результат поразителен. Поэтому Гойя – гений. Но художник Серов как профессионал не может примириться с отсутствием рисунка, потому что считает его одной из основ живописи, поэтому Гойя для него – дилетант. Серов никогда не назовет дилетантом Энгра, хотя и не назовет его гением. (Он только с восторгом профессионала-рисовальщика скажет, что рисунки этого мастера «сделаны какой-то дьявольской рукой».)
1911 год. Последний год жизни Серова. Он начался плохо, очень плохо, хуже даже, чем прошлый год, – разрывом с Шаляпиным.
6 января в Мариинском театре шел «Борис Годунов». В царской ложе сидел Николай II. Публика принимала спектакль рассеянно, – видимо, внимание было отвлечено присутствием царя, посетившего театр впервые после войны с Японией. Да и публика по сему случаю подобралась определенная: генералы, сановники, министры – словом, все те, что ходят в театр не ради самого театра. Но все же Шаляпину удалось пронять и эту публику; в последнем акте, после сцены галлюцинации, зал разразился аплодисментами.
И вот, когда занавес опустился и поднялся вновь, на сцену высыпали хористы и с пением «Боже, царя храни» стали на колени перед ложей Николая II. Опустился на колени и Шаляпин.
Было жутко и отвратительно смотреть, как этот великий артист, который только что был царем Борисом Годуновым, человеком с больной совестью, у которого «скорбит душа», у которого «мальчики кровавые в глазах» оттого, что много лет назад по его вине был убит один ребенок, стоит на коленях перед ничтожеством с рыжей бороденкой и пустым взглядом, у которого ни разу в жизни не шевельнулась совесть оттого, что по его приказу были убиты тысячи людей, веривших ему, как дети. Это событие наделало много шуму. Газеты каждая на свой лад описывали коленопреклонение Шаляпина: для одних это было сенсацией, для других причиной позлословить, но были и такие, которые возмущались искренне.
Казалось, это было естественным завершением морального падения артиста.
Шаляпин сильно изменился за последние годы, полюбил триумф, поклонение, лесть. После спектаклей за ним несся целый хвост приживалов-поклонников, в обществе которых Шаляпин обильно ужинал и пил. Самого верного из них, как-то патологически влюбленного в него Исая Дворищина, Шаляпин иногда превращал чуть ли не в шута. Он стал расчетлив и корыстолюбив, говорил: «Бесплатно только птички поют». Он развелся с Иолой Торнаги, с которой имел уже пятерых детей. Вторая жена Шаляпина, врач-ларинголог, должна была присутствовать на всех его спектаклях и концертах. Шаляпину чудились горловые болезни.
За кулисы Мариинского театра позировать Головину в костюме и гриме Олоферна Шаляпин пришел, ведя за собой всю свою свиту: жену Марию Валентиновну, Дворищина, двух знаменитых в то время теноров, дирижера Похитонова, карикатуриста Щербова и многих других – всего человек двадцать. И вся эта орава, не думая о том, что мешает художнику работать, ела и пила, пела и острила, развлекая Шаляпина, который теперь уже как истинный ассирийский владыка возлежал на ложе с чашей в руках, с чашей, прообразом которой была та полоскательная чашка, с помощью которой десять лет назад Серов раскрыл Шаляпину художественный и пластический образ Олоферна.
Как не похожа была эта обстановка на ту, что была во времена, когда Шаляпин только учился быть Шаляпиным, учился у Серова и Левитана, у Коровина и Врубеля, у Рахманинова и Римского-Корсакова. А больше всех учился он у Саввы Ивановича Мамонтова, которого потом предал, уйдя вместе с Коровиным из Частной оперы, как только Мамонтов был арестован. Мамонтов тогда же просил передать беглецам, чтобы, когда он умрет, Шаляпин и Коровин не подходили к его гробу и не шли провожать его на кладбище. Это было немного наивно, но очень знаменательно.
