Разумеется, и твоего участия здесь было много.
На мой лично взгляд, тут налицо именно вся специфичность бакстовского искусства и изобретения, которая была тут как нельзя более у места.
Быть может, есть еще что-либо, за что ты столь его возненавидел, – но, во всяком случае, твоя брань по его адресу, до еврейства включительно, недостойна тебя и, между прочим, не к лицу тебе, столь по наружности похожему на еврея.
Да и не в еврействе тут дело.
Важна здесь эта сила ненависти, годами скопившаяся, – поражен и подавлен.
Твой В. Серов».
Наверно, Бенуа предпочел бы получить от кого-нибудь пощечину, чем это письмо, начинающееся словами «Милый Шура» и кончающееся – «Твой В. Серов».
(Любопытный факт. В 1917 году Сергей Эрнст, художественный критик, близкий «Миру искусства», написал монографию о Серове. Бенуа предоставил письма к нему Серова, чтобы они были помещены в приложении к книге; но этого письма там нет.)
В конце июня Серов вместе с балетом уехал в Лондон. Балет получил приглашение прибыть туда на празднества коронации короля Георга V.
Приглашения летели отовсюду, не только из Европы, но и из Америки.
Серов с гордостью пишет: «Дягилевские балеты имели громадный успех – смешно, право, – ведь уж который год он кормит парижан… Надо отдать справедливость, в настоящее время постановки дягилевские, думаю, лучшее театральное времяпрепровождение в смысле красивости. После него ничего нельзя смотреть в Париже. Уже теперь есть несколько попыток стать на дягилевскую точку в смысле постановки – но пока очень жалкие – да-да, пока мы, русские, впереди».
Серов отмечает в новом сезоне балет «Петрушка» молодого композитора Игоря Стравинского. «Это настоящий вклад в современную русскую музыку. Очень свежо, остро – ничего нет Римского-Корсакова, Дебюсси и т. д., совершенно самостоятельная вещь, остроумная, насмешливо-трогательная».
И вместе с тем Серов почувствовал в дягилевских постановках – так же как в январе того же года на выставке – еле заметные признаки вырождения. Новизна была исчерпана, шло повторение пройденного, обогащаемое роскошью. В балетном искусстве, как и в живописи, как и во всяком другом виде искусства, нужно беспрерывно идти вперед.
Искусство, лишенное движения вперед, развития, – умирает. Это Серов понимал хорошо, движение было одним из принципов его искусства.
«Разумеется, и балет на очереди к отходу, – пишет он, – но пока еще держится и продержится некоторое время, если Дягилеву удастся его еще реформировать».
Серов договаривается с Дягилевым, что в будущем году он сам будет писать декорации к новому балету Фокина «Дафнис и Хлоя».
«Мы ждали этого спектакля как откровения», – писал Бенуа после смерти Серова. Серов не дожил до следующего года. Он не дожил до наступившего очень скоро полного кризиса дягилевского предприятия, когда художественность была подменена пышностью и эффектностью и лишь талант Бенуа и Бакста спасал некоторые постановки.
В Лондоне серовский занавес имел большой успех. Серов был очень доволен своей поездкой в английскую столицу. Он побывал в музее Хогарта, ездил верхом в Гайд-парке, смотрел состоявшийся по случаю коронации «Gala-спектакль» «с королем, раджами, магараджами».
Семья тем временем перебралась из Москвы в Ино, и Серов решил отправиться в Петербург морем: «Совершенно не в состоянии ехать через Германию. Совсем ее разлюбил».
Приехал он на дачу бодрый, точно зарядившийся весельем. Много смеялся, рассказывал о своих поездках.
Рассказывал между прочим, что влюбился в Париже в ослика, удивительно приятного: сам крошечный и огромные уши. Если бы не поездка в Лондон, обязательно привез бы его домой.
Люди, знавшие его плохо, принимали веселье за чистую монету. Близкие забеспокоились. Что-то было в веселье Серова необычное. Он точно заглушал какую-то растущую в нем тревогу.
В августе приехала в Ино Валентина Семеновна и тоже заметила, что с сыном творится неладное.
Валентина Семеновна постарела, поседела. Она перенесла удар и теперь чувствовала себя не очень хорошо, быстро утомлялась.
А Серов рисовал иллюстрации к басням и говорил, что собирается ехать на Кавказ с Василием Васильевичем Матэ, где у того земельный участок. Посмотреть хоть, какой он, Кавказ.
У Валентины Семеновны екнуло сердце. Вот таким же бодрым и веселым приехал когда-то из Вены Александр Николаевич, так же с увлечением рассказывал о своей поездке, писал «Вражью силу». И собирался в Индию.
Валентина Семеновна не считала себя суеверной и всем говорила об этом. Но все эти совпадения наполнили ее сердце ноющей тоской.
Разве не увидела она в Сябринцах во сне своего Тоню больным, когда он действительно был болен и лежал у Мамонтовых?
Он уже тогда сказал ей:
– Мне долго не жить, я знаю. – И в первый раз задал страшный вопрос: – А как папа умирал? Расскажи…
Потом еще случай. В 1902 году в Байрейте они слушали «Валькирию». И вот в сцене появления предвестницы близкой смерти Зигмунда Валентина Семеновна услышала рядом с собой судорожное сдержанное рыдание. Страшно прозвучало оно в наступившей на мгновение жутковатой тишине темного зала. Она взглянула на сына и испугалась, увидев его словно придавленную фигуру, угрюмое растерянное лицо. А через год она получила телеграмму: «Если хотите застать сына в живых, приезжайте немедленно».
И с тех пор у нее, так же как у Серова, поселилась в сердце каждодневная тревога.
Теперь, когда она говорила об этой тревоге, о странном совпадении обстоятельств и о своем пророческом чувстве, ее успокаивали:
– Разве не понятно? Поездка по Европе, огромный успех – это у любого вызовет приподнятость.
Но Валентина Семеновна только качала головой, она знала своего сына. Никакой успех не заставит его быть таким судорожно веселым. И эти разговоры о поездке на Кавказ…
Как-то в окно дачи влетел зеленый попугайчик. Наверно, улетел из какой-нибудь другой дачи и не сумел найти дорогу обратно.
Это плохая примета: влетевшая в дом птица приносит с собой смерть. Но Серов старается отвлечься. Это как будто удается на время. Он сажает попугая на серебряную ручку зеркала и любуется удачным сочетанием цветов: старого серебра, зеленых перышек и их отражением в мерцающей глубине зеркала.
Попугайчик должен скоро умереть. Этот попугайчик – неразлучник – не может жить без подружки. Но пока он живет, сидит на ручке зеркала, клюет хлебные крошки, Серов выглядит спокойным. В душе что-то копится, но удерживается на тоненькой ниточке.
И вот утром он входит в комнату и видит, что попугайчик мертв. Ниточка обрывается. Он сидит мрачный. Тягостная, восьмой год не дающая покоя мысль о смерти овладевает им всецело. Он что-то говорит, отвечает на вопросы, даже заставляет себя шутить, улыбается. Но все это в состоянии, похожем на отупение. Иногда он чувствует себя манекеном. Мысль все одна, все одна: «Смерть, смерть, близкая смерть». Эта мысль стала как бы фоном всех остальных мыслей, постоянной, непреходящей мыслью, и чем дальше, тем фон этот становится все ярче и ярче.
