Вошла жена Остроухова, спросила о здоровье. Серов рассказал, что был у доктора Плетнева, со вздохом пожаловался, что придется выполнять режим. Надежда Петровна осведомилась о здоровье Ольги Федоровны, о детях. Вспомнив о детях, Серов помрачнел: что с ними будет, когда он умрет… Остроухова перевела на другую тему, стала говорить о музыке: об операх Вагнера, о дирижере Никише, о постановке «Снегурочки»; Остроухов опять достал папку – никак не мог насмотреться на свои новые приобретения.
Серов развеселился наконец, много говорил, острил, смеялся. Хозяева были рады, что его хоть ненадолго оставила мысль о смерти. В первом часу ночи он возвращался домой. Сонный ванька изредка подхлестывал лошаденку. А Серов думал.
О чем он думал в ту ночь? О завтрашнем сеансе у Щербатовых? Или о том, что через три-четыре дня должен прийти Грабарь, принести последние главы монографии? Талантливый он человек, Грабарь: и писатель и художник. Интересно, что он там написал о последних его работах? Ведь их столько, столько… Одних портретов, сейчас даже припомнить трудно, сколько их за последнее время написано. И все разные. Качалов, Станиславский, Москвин, Карсавина – это одно, потом Павлова – это уже немножко не то, Грузенберги, Гиршман – это старое, впрочем, в Гиршмане есть и новое. А Олив, а Орлова – все они не похожи друг на друга. Рубинштейн – это уж совсем особое. Морозов, Ливен, Муромцев, Балина – всех не перечтешь. А теперь на очереди Генриетта Гиршман, Ламанова, Стахович, Щербатова. И опять все разные. Это только портреты. А остальные работы? Петр. Греция. Басни. Наконец-то первые двенадцать увидят свет. Уже есть договор с Кнебелем.
Басням придется пожертвовать будущее лето. Это решено. Нельзя так – начинать и не кончать. Нужно привести их в систему. Да-да, нужна система. Нужна классическая строгость, ясность, простота.
Вот и «Европу» и «Навзикаю» надо окончить. Это тоже свое. Ну ничего! Сейчас он задаст себе жару: роспись у Носовых – заказ. С ним долго тянуть нельзя. Придется поворачиваться. Вот здесь все и разъяснится. После «Дианы» можно будет вернуться к «Европе» и «Навзикае» и покончить с ними…
…Если не подведет сердце.
О сердце он думает, уже вылезая из саней и расплачиваясь с парнем.
Потом он стоит еще минутку: смотрит на лошадь, пока ванька натягивает вожжи, чмокает губами, санки трогают с места, позванивают бубенчики. Сколько лошадок перерисовал он в жизни? Людей он не может рисовать без натуры. А вот лошадей может.
Странно, – в эту ночь и все следующее утро он почти совсем не думал о смерти. А она пришла к нему именно в это утро, 22 ноября, неожиданная, как всегда в таких случаях.
Но не будем касаться этих торжественных и скорбных минут.
О них рассказала дочь Серова просто и трогательно.
«Утром ему, как всегда, няня привела в спальню Наташу, младшую сестру, которой было тогда три года. Он любил с ней возиться. Она кувыркалась на кровати, взобралась ему на ноги, прыгала, смеялась.
Но надо было вставать, ехать писать портрет княгини Щербатовой. Папа попросил няню увести Наташу. Они ушли.
Папа нагнулся, чтобы взять туфлю, вскрикнул и откинулся на кровать. Няня прибежала наверх звать меня: „Скорее, скорее!“ Я опрометью спустилась вниз и вошла в комнату.
Папа лежал на кровати, вытянувшись на спине, глаза были раскрыты, выражали испуг, грудь не дышала. Мама давала нюхать нашатырный спирт; я стала растирать ноги, и мне казалось, что они каменеют под моими руками.
Брат был послан за доктором Иваном Ивановичем Трояновским, другом нашей семьи. Иван Иванович сел на кровать и приставил трубку к сердцу. „Все кончено“, – сказал он и, весь согнувшись, подошел к маме
[107].
День был солнечный, необыкновенно яркий, из окон гостиной был виден Архивный сад с пирамидальными тополями, белыми от инея. На углу стоял, как всегда, извозчик, шли люди – взрослые, дети, шли мимо дома, занятые своими делами и мыслями. Я смотрела в окно и не могла поверить случившемуся.
Как, неужели так, так быстро и так просто может кончиться жизнь?
Папа писал по утрам, как я уже говорила, портрет Щербатовой. Если почему-либо сеанс отменялся, посылался в соседний дом к телефону брат Юра (у нас телефона не было), который обыкновенно говорил: „Папа извиняется, он не может сегодня быть“.
5 декабря Юра был послан к телефону и растерянно начал свою обычную фразу: „Папа извиняется, он не может прийти“. В ответ на какой-то вопрос в телефон, помолчав, он вымолвил: „Он умер“.
Минут через двадцать приехал Щербатов, большой, высокий мужчина. Быстрыми шагами пройдя по коридору, он вошел в спальню и рухнул на колени перед кроватью, на которой лежал папа.
Страшная весть быстро разнеслась по Москве. Стали приходить друзья, знакомые. Помню Николая Васильевича Досекина; он стоял в спальне молча, не спуская глаз с папы, лицо его выражало любовь и какую-то необыкновенную нежность. Стоял он тихо, слезы так и текли у него по щекам, по пиджаку.
Всю ночь раздавались звонки – это приходили телеграммы, одна за другой.
День похорон. Весь кабинет и гостиная заставлены венками. Венков из живых цветов такое множество, что их ставили в кабинете один на другой до самого потолка. Комната была как бы в густой, душистой раме. На мольберте – эскиз углем – „Диана и Актеон“. На столе – стакан с водой, чуть розоватой, с акварельной кистью в нем. Кругом – листки с рисунками, акварели, альбомчики.
Множество народу.
Мама беспокоится, чтобы дети были тепло одеты, – на улице сильный мороз.
Она еще не осознала всю глубину постигшего ее горя.
Через несколько месяцев после папиной смерти мама заболела тяжелой формой базедовой болезни, которая чуть не унесла ее в могилу.
На похороны приехали из Петербурга Бенуа, Добужинский, Василий Васильевич Матэ.
Добужинский стоит, держа в руках букет белых, холодных лилий. Бенуа какой-то маленький, серый, весь съежившийся, как от боли. Раздаются последние слова панихиды – среди присутствующих движение. Пахнуло холодным воздухом: это открыли настежь парадную дверь.
К гробу подходят и поднимают его на руки Виктор Васнецов, Остроухов, Матэ и Коровин…
В коридоре, на криво стоящем стуле, не замечая суетящихся, мелькающих мимо него людей, одетый в шубу, сидит Философов, папин друг, только что приехавший из Петербурга. Он горько плачет. В его опущенной почти до пола руке – ветка сирени…
[108]»
