Если его выбор натуры не нравился ученикам, он был искренно огорчен, подбадривал:
– Ну веселей, веселей же! Чего еще нужно? Разве плох наш молодец! Ну посмотрите же!
Или в другом случае:
– Ну вот, опять копия! Разве эта модель не настраивает на что-нибудь другое, на большее, чем простую копию? Разве сами не видите, в чем дело? Разве в этом лице нет чего-то такого… скажем, героического? Ну, например, хотя бы образа Валькирии. – Потом, помолчав, прибавлял: – Такие случаи редки. Надо расширять свое зрение, а не суживать его.
Но воображение – то, что хотел Серов развить у своих питомцев, – было далеко не у всех, и далеко не все могли оценить его старания.
Впрочем, полюбили его все, полюбили за честность, принципиальность, за большое дарование, за заботу о них, учениках.
«Он стал столпом училища, – пишет Петров-Водкин, – и нашим любимцем».
Наиболее талантливым и нуждающимся он доставал заказы, помогал в устройстве на работу, не выпуская их из поля зрения и после того, как они оканчивали его класс и училище. Характерно, что в письмах его, в которых он просит помочь ученикам, появляются нотки, которых никогда не найдешь в письмах, где говорится о его собственной нужде.
Вот одно из таких писем, адресованное Татьяне Анатольевне Рачинской (Мамонтовой).
«Танечка!
Помнишь, ты упоминала, что тебе нужен преподаватель рисования в школе, где ты попечительница, и упомянула о двух бывших моих учениках (то есть окончивших у меня в классе) Пырине и Ульянове. О Пырине не знаю, где и что он, Ульянов же преподает в гимназии. Со своей стороны я бы рекомендовал другого, тоже окончившего мой класс ученика, не менее даровитого и твердого в рисунке, а именно Никифорова. Это очень милый и скромный человек, который никак не может выбиться из своей семьи и отцовского начала, должен писать грошовые иконы; он просил меня помочь ему, то есть дать ему какое-нибудь место, которое дало бы ему в свою очередь возможность стать на собственные ноги в глазах отца и избавить от опостылевших икон. В самом деле, Танечка, если это будет от тебя зависеть, я бы просил тебя за него; повторяю, что это хороший живописец и рисовальщик, на которого положиться можно совершенно.
Твой В. Серов»
[21].
Таких писем немало; он знал, как это необходимо им, и учившимся еще и уже окончившим, в какой они нужде и сколько среди них по причине этой нужды больных туберкулезом.
Он сам ходил покупать им кисти, холсты. Любя хорошие инструменты и материал, он и учеников хотел приучить к тому же, добился, чтобы в училище стали продавать французские краски по цене более низкой, чем в других местах.
Но у многих и на это не было денег. Серов давал взаймы и редко получал обратно. Это, впрочем, его огорчало.
– Не о деньгах идет речь, – говорил он, – а о чем-то другом, более важном…
Они верили ему безгранично. Ему, строгому, хмурому, требовательному, всегда выдерживавшему дистанцию, они поверяли свои тайны, к нему приходили со своей нуждой.
А он был действительно строг. Хвалебные отзывы были редкостью. Для того чтобы их заслужить, нужно было изрядно походить в черном теле.
– Ну что ж! Почти хорошо. Модель интересная. Вы это поняли. Однако что вам сказать? Не без нее, но и не она.
– Картины бывают хорошие и очень скверные. Вот и портрет тоже… Портрет нагой натурщицы, а с ней и портрет табуретки, на которой она сидит.
Подойдя к какому-то студенту, развалившемуся в кресле и поставившему около себя бутылку с ликером и шоколад, сказал:
– Когда художник рисует, надо тратиться, а не сидеть в мягком кресле и водить по полотну взад и вперед кистью.
Студент был глуховат и не расслышал. Серов нагнулся к его уху и прокричал:
– Тратиться нужно.
В другой раз, на выставке ученических работ, на чье-то замечание: «А ведь неплохо. Работают вполне нормально», – Серов с возмущением огрызнулся:
– Как! Что? Нормально!.. Это-то и плохо, что нормально. Сверх нормы, сверх нормы! Тогда будет нормально!..
Какой-то молодой художник затащил его в свою мастерскую и начал расхваливать свою работу: «Эта деталь удачна, и эта вот тоже…»
Серов, насупившись, ответил:
– Детали, может быть, и не плохи, но вся картина плоха.
Другому художнику:
– Зачем писать вширь, не лучше ли вглубь? Слишком уж, слишком бойко, – фельетонная манера!
Сапунову:
– Так пишут многие. Так пишет Коровин. Зачем писать под Коровина?
Ульянову:
– Я захватил вас, и что же вышло? Вы стали подражать самому себе. Не рано ли?
Ему же по поводу картины «Принцесса»:
– От этой барыни у меня заморозило щеку.
Машкову, написавшему волосы натурщицы синим ультрамарином:
– Вы и сапоги напишете синей краской?
О пейзажах Павла Кузнецова:
– Черт возьми! Смотрите! А ведь природа у него дышит!
О картине Петровичева, изображающей вечер и сараи:
– Сарайчики-то спят!
Диалог с Туржанским:
– Вы не видели еще моего щенка?
– А вы не подписывайте раньше времени.
Эриксону (тот рисовал женскую голову, Серов нашел, что она похожа на самого Эриксона):
– Вы не удивляйтесь, я не шучу, бывает, рисуешь женскую натуру, и вдруг сам себя изобразишь.
Другому, тоже рисовавшему женщину:
– Вышел у вас дворник.
И опять-таки по поводу женского портрета:
– Дайте в ногах больше гусара, а в бровях – Мефистофеля.
Или совсем уже кратко:
– Сытина поменьше.
– Что это вы запустили какую иллюминацию?
Никифоров показал Серову свою картину «Прасол». Серов внимательно посмотрел, потом указал пальцем на край полушубка, который Никифоров, желая щегольнуть мастерством, завернул одним мазком огромной кисти, и сказал:
– Не закручивай!
Никифоров потом, пересказывая этот эпизод, говорил:
– Нет, брат, Серова на мякине не проведешь! Меня этот полушубок и дома мучил: залихватская пустота. Вот он и высек меня за него.
Или такие замечания, которые, по существу, уже афоризмы.
«Работать – значит гореть», «Нужно уметь долго работать над одной вещью, но так, чтобы не было видно труда».
Здесь Серов похож на своего учителя, на Павла Петровича Чистякова.
– Растопырьте глаза, чтобы видеть, что нужно. Схватите целое. Берите из натуры только то, что нужно, а не все. Отыщите ее смысл.
