Это время, интересное, напряженное, полное задора, сблизило Серова с кружком. Он полюбил молодых энтузиастов, и главным образом Дягилева.
Квартира Дягилева на Литейном проспекте окончательно превратилась в штаб-квартиру кружка и в редакцию журнала, и Серов – теперь частый гость в Петербурге – стал заезжать прямо к Дягилеву, изменив своему обыкновению останавливаться у Василия Васильевича Матэ, у которого неизменно жил раньше, когда приезжал в Петербург писать чей-либо портрет.
Квартира Дягилева всегда была полна народу, велись горячие споры, принимали или отвергали статьи, все кричали, доказывали, убеждали…
Только изредка по старой памяти собирались у Бенуа, более интимной компанией, в которую оказался, разумеется, сразу же включенным Серов – это было честью для кружка.
Серов выглядел, правда, немного белой вороной в этом обществе. После целого дня работы, после какого-нибудь утомительного сеанса он усаживался глубоко в кресло в дальнем углу комнаты, закуривал толстую сигару и, отдыхая, молча наблюдал за окружающими. Молчал, кроме Серова, еще один человек – Бенуа. Но молчали они по-разному. Бенуа сидел на виду у всех, его кресло было выдвинуто на середину комнаты, и, храня молчание, он оставался вместе с тем как бы центром спора. И каждый, отстаивая свое мнение, словно апеллировал к Бенуа. Он был заметен, он был все время на виду, он был идейным вождем, центром – не только территориально. Ему достаточно было только мимически выражать одобрение или неодобрение очередному спорщику. Он следил, откинувшись на спинку кресла или возлежа на диване, как кто-то другой бегал взад-вперед по комнате, жестикулируя, истошно доказывая какую-нибудь совершенно очевидную истину, с которой упрямо не желали соглашаться остальные, которые тоже жестикулировали, тоже бегали по комнате или сидели на стульях спинкой вперед и тоже доказывали очевидные истины. И все нити споров шли от него и к нему. Среди всей этой сутолоки Серов был незаметен, как выразился один остряк, «настолько незаметен, что на него можно было сесть».
Он не имел охоты спорить, он не умел горячиться. Ему даже, пожалуй, безразличны были теоретические высказывания журнала, который вчера ругал Мане и превозносил Бёклина, а сегодня ругал Бёклина и превозносил Мане. Он не исходил в искусстве из заранее выведенных теорий. Его критериями были жизнь, действительность, натура, и следовал он только им.
Он представлял в «Мире искусства» группу московских художников, отличавшихся от петербуржцев более земными интересами, вниманием к жизни народа своей страны.
Ближе всех из москвичей по характеру своего искусства к петербургской группе подходил, пожалуй, Врубель, который тоже никогда не исходил в своем искусстве из обыденности. Конечно, по силе таланта никто из «Мира искусства» не мог и помыслить стать рядом с Врубелем.
Трудно даже сказать, что привлекало в них Серова. Скорее всего, их молодость, задор, энергия, то, что они всегда находились в движении, их связь со всем новым в искусстве и открывавшиеся из-за этого горизонты и возможность всегда быть «на гребне». Он любил их за страстную, бескорыстную преданность искусству, которое было их жизнью и его жизнью.
Еще трудней на первый взгляд понять, что привлекало их в Серове. А между тем они относились к нему не то чтобы с почтением – нет, с благоговением, считая, что в его лице они соприкасаются с историей мирового искусства не как наблюдатели, а как участники и через него – Серова – входят в это искусство. И это было действительно так. Он был единственным активным деятелем этой группы из числа крупных художников; другие – Левитан, Коровин, Врубель, – сочувствуя «Миру искусства», были в лучшем случае пассивными его участниками. Поэтому Бенуа и пишет в своих воспоминаниях о том, что к обществу примкнули «лучшие „москвичи“» с Серовым во главе. Очень скоро, однако, Серова начнут считать фактическим главой не только московской группы художников, но и всего «Мира искусства». «Он был, – пишет Грабарь, – вне всякого сомнения, крупнейшей фигурой среди всех художников, группировавшихся вокруг „Мира искусства“. Правда, он не был „мирискусником“ типа мастеров, давших журналу и всему кружку его специфическое лицо, но его до того безоговорочно все ценили, что состоялось как бы безмолвное признание именно Серова главной творческой силой и наиболее твердой поддержкой журнала».
Остроумова, художница характерно петербургского направления, вспоминая эпизод своей биографии, когда она впервые выставила свои акварельные работы, пишет: «Мои друзья, во главе с Серовым, меня за них хвалили».
А несколько раньше она же записывала в своем дневнике: «Сию минуту я еду к Бенуа, куда приглашена редакция журнала „Мир искусства“…» И по возвращении домой после этого вечера: «…Меня они поразили своей энергией, жизненностью и солидарностью. Но гвоздем их собрания был Серов, которого я так хотела видеть. Он очень прост и мил. Да они все так просто себя держат и все почти на „ты“».
Обстановка в редакции, несмотря на все споры и разногласия, действительно продолжала оставаться дружеской, даже интимной. Многие статьи писали сообща, и если статья была полемического характера, если нужно было уязвить общих противников, самое активное участие в этом предприятии принимал Серов. Хотя официально автором таких статей считался Нурок и подписывались они его псевдонимом – «Силон», добрая половина ядовитых, коротких и убийственно метких характеристик принадлежала Серову. В такие вечера он становился центром внимания.
Впрочем, он становился центром внимания все чаще и чаще. Тогда, например, когда, увлекшись литографским рисунком, он одного за другим рисовал своих новых друзей
[30]: Философова, тонкого, изящного, – «Адониса», как называли его в «Мире искусства», и близкого к журналу композитора Глазунова
[31], и своего союзника по статьям – «Силона» – Нурока. Портрет Нурока наиболее удачный из этой серии. Серов с любовью подчеркивает высокий умный лоб и умные, насмешливо прищуренные глаза этого человека, его тонкую усмешку, спрятанную в висячие моржовые усы.
