Как-то в отчаянной попытке «омолодиться» даже такой ортодокс, как Мясоедов, решил переплюнуть самых тонких колористов. Он написал девочку в белой шубке на белом фоне. Но это было, как выражаются юристы, покушением с негодными средствами. Следствием же фиаско оказался резкий рост нетерпимости этого бывшего бунтаря, дошедший до обскурантизма совершенно буренинских размеров: совместно с Владимиром Маковским, стоявшим во главе петербургской группы передвижников, он заявил, что будет протестовать против приема в члены Товарищества молодежи, женщин и евреев. Все это вызывало резкий протест прогрессивной части передвижников. Репин не раз порывал с Обществом, но потом в силу нетвердости своего характера возвращался опять. Серьезно подумывали об уходе Поленов и Ге.
Настоящий скандал разразился в 1890 году, когда было отвергнуто особенно много картин молодых художников, показавшихся правлению неподходящими по своим художественным принципам. Терпению молодежи пришел конец, и группа художников в тринадцать человек написала заявление в правление Товарищества с просьбой допустить молодых художников из числа экспонентов, тех, чья индивидуальность определилась, к отбору картин на выставку, чтобы они могли отстаивать интересы молодежи. В петиции говорилось, что «в основе огромного интереса и несомненной заслуги, которые Товарищество имеет в глазах общества за двадцать лет своего существования, лежит некоторая и притом все возрастающая доля участия экспонентов».
Заявление, кроме его инициатора Сергея Иванова, подписали: Архипов, Серов, Левитан, Коровин и всегдашний ревнитель интересов молодежи – Василий Дмитриевич Поленов.
Ответ был уникален в своей нелепости:
«13 московским художникам
Общее собрание постановило считать адресованное в Т-во заявление за недоразумение.
Члены правления К. Лемох, Г. Мясоедов».
Автором сей странной резолюции был, по-видимому, деликатнейший Карл Лемох, прекрасно спевшийся с Мясоедовым, несмотря на то что представлял собой его полную противоположность. Мясоедов был какой-то Собакевич по натуре, он, как пишет Минченков, «не находил на земле ни одного порядочного человека». Лемох же был человеком осторожнейшим, аккуратнейшим. И эта его аккуратность, сентиментальность его картин сделали его любимейшим художником царского двора. Он был учителем рисования Николая II, когда тот был еще великим князем, к нему благоволили Александр II и Александр III, одаривали его фотографиями с собственноручными надписями. Он бережно хранил и эти фотографии, и акварели своего венценосного ученика, его сестер и братьев, сделанные под его, Лемоха, руководством. Министерство двора назначило его хранителем музея Александра III, а в правление Товарищества он попал потому, что аккуратней всех вел кассовую книгу (о ней были его последние слова на смертном одре), и вот поди ж ты – этот человек влиял на судьбы русского искусства. Он заодно с Мясоедовым и Маковским считал молодых художников «вольтерьянцами в искусстве»
[37] и был уполномочен вместе с Мясоедовым подписать (и, видимо, составить) ответ москвичам от имени Общества. Но на уступки пойти все же пришлось. В том же году многие экспоненты были приняты в число членов.
И все равно старики продолжали сопротивляться как могли.
«Все старания молодежи провести талантливых Костю Коровина и Пастернака, видимо, не будут иметь успеха. Жаль, пожалуй, уйдут…» – писал Нестеров в 1896 году. Коровин так и не был избрал в члены Товарищества. Он выставлял свои картины на передвижной еще три года, но только как экспонент.
Все это привело, конечно, к тому, что, когда образовался «Мир искусства», молодежь валом повалила туда.
Перебежчики с удовольствием рассказывали, как воспринимали «патриархи» статьи, подписанные Силоном. Это были сцены, очень похожие на последнее действие «Ревизора» с чтением письма Хлестакова. Только читали такую статью не сами старики, а по очереди кто-нибудь из молодежи, причем читали с пристрастием, ликуя в душе, что достается тем, которые так их третируют. А старики – Мясоедов, В. Маковский, Лемох, Бодаревский – слушали и, когда в статье задевали кого-нибудь из них, не выдерживали, плевали в сердцах на пол и кричали:
– Мерзавец!
– Подлец!
– Сукин сын!
Молодежь, наблюдавшая такие сцены, едва удерживалась, чтобы не покатиться со смеху.
Обстановка была явно кризисной.
Но старики не сделали выводов, и дело пришло к логическому завершению, к тому, что не раньше, так позже должно было произойти. Бунт, поднятый Серовым, подвел лишь черту под историей падения передвижников. Серов не мог молиться двум богам. Он понял, что передвижники окончательно превратились в тормоз для развития молодого искусства, и сделал выбор. Отказ принять в Товарищество Поленову и Малютина был последним толчком. А авторитет Серова в то время был уже так высок, что уход его подкосил Товарищество. Оно стало таять, как снежный ком весной. Скандал разгорался. Поленов прислал протест, требуя упразднения Совета. На заседании Совета Поленова поддержал Репин. Собрание было бурным и скандальным. Дело кончилось тем, что все вышли из Совета, в нем остался один Мясоедов, да и тот вскоре уехал в Полтаву и занялся там садоводством.
Многие передвижники, даже из числа старейших, были опечалены всем происходящим, они понимали, в чем причина развала, как был прав Серов и те, которые за ним последовали. «Случилось великое несчастье, – писал Дубовской, – мы не сумели передать старое боевое знамя передвижничества в молодые здоровые руки новых членов. И теперь талантливая молодежь пойдет за ушедшими от нас. Идеи передвижничества изживаются, и Товарищество должно было уступить место новым лозунгам. Жизнь идет вперед, а мы хотели остановить ее течение. Товарищество могло бы жить, дав возможность существования в его рядах новым искренним течениям. И во вновь образовавшемся обществе будут разные толки в искусстве, и там тоже придется откалываться группам. А ушли от нас талантливые, чистокровные наши братья – передвижники, которые среди новых течений окажутся такими же старыми, как и мы».
И действительно, своим упорством, нежеланием видеть изменения в художественной жизни, понять эти изменения передвижники отталкивали от себя молодежь в стан «Мира искусства» и в другие группы, которые давали свободу творчеству, ничем его не обусловливая, лишь бы это было художественно. Там уживались художники самых различных индивидуальностей: аскетически простой Серов и вычурный Бенуа, мягкий Левитан и манерный Сомов, яркий Малявин и тонкий Бакст. Они охотно принимали в свой стан самых типичных передвижников, конечно, тех из них, которые были настоящими мастерами. Их двери всегда были открыты перед Поленовым, Репиным, Суриковым.
Правда, далеко не все они отвечали «Миру искусства» взаимностью. Если Поленов относился к деятельности кружка, в общем, положительно, поддерживал выставки и журнал, то Суриков, например, никогда не соглашался войти в какие бы то ни было отношения с организацией, а Дягилева ненавидел открытой ненавистью, имени его слышать не мог, называл его по-сибирски: «Дягилёв», что звучало пренебрежительно и враждебно. Когда же Дягилев со свойственным ему упорством все-таки попытался наладить с ним отношения и проникнуть в мастерскую, то Суриков даже на порог его к себе не пустил и разговаривал с ним из-за двери через цепочку.
