Для Серова выставки «Мира искусства», журнал, Третьяковская галерея были единым делом. Молодые художники, ученики Школы живописи сначала попадали на выставку, потом репродукция с выставленной картины помещалась в журнале. Это было Серову легко. Его мнение в редакции и выставочном комитете было решающим. После его рекомендации начиналась обычная, уже известная всем история: являлся Дягилев, обворожительно улыбался молодому человеку, бесцеремонно разбирал завалы этюдов где-нибудь в углу мастерской, под кроватью, в чулане и увозил отобранное, оставив обалдевшего от неожиданности художника предаваться радостным мечтам.
Потом тот же Серов предлагал Совету Третьяковской галереи приобрести получившую таким образом известность картину.
Притом это были художники, не только продолжавшие серовское направление или просто ему близкие по характеру своего искусства, такие как Пырин, Туржанский, Крымов, Серебрякова, но и те, чье искусство развивалось в ином направлении, но чью талантливость и искренность он чувствовал: Кузнецов, Сапунов, Сарьян, Петров-Водкин. О старых мирискусниках и художниках, примыкавших к ним, нечего и говорить. Серов настаивал на приобретении Бенуа, Малявина, Рериха, Борисова-Мусатова, Головина, Бакста, Васнецова, Поленова. В то же время он категорически возражал против покупки картин, не имеющих художественной ценности, даже если они и были написаны признанными художниками.
Приходилось выдерживать жестокие бои с отцами города, бородатыми толстосумами, купчинами первой гильдии, со всякой чиновной дрянью, со всеми теми, которые, состоя в городской думе, считались юридическими хозяевами галереи. Они не обладали и сотой долей ума и вкуса, какими обладал Третьяков. Они, еще несколько лет назад возмущавшиеся Перовым, теперь уперлись на том, что раз Третьяков оказывал преимущественное внимание передвижникам, то галерее следует продолжать «традицию».
– Чтобы все было как при Третьякове, – говорили думцы.
Противники нового искусства хотели представить дело таким образом, будто Третьяков стремился создать не музей русской живописи в наиболее талантливых образцах, а собрание картин художников только одного направления.
Как бы не так!
Конечно, Третьяков любил картины передвижников и предпочитал их всем другим. В его рабочем кабинете долгое время висела «Тройка» Перова. Он совершил такое «кощунство» из особой любви к этой картине. Но все это произошло потому, что молодость его галереи совпала с молодостью передвижников и в то время, когда он развернул особенно бурную деятельность, других стóящих художников в России не было.
Но Третьяков не был ортодоксом. Его зоркость, отменный вкус общеизвестны, он искренне любил искусство и всегда покупал картины молодых художников, в которых прозревал талант, и здесь не обращал внимания ни на чьи советы и упреки. Это он, Третьяков, купил первую же попавшую на выставку картину Левитана «Осенний день. Сокольники», это он купил «Пустынника» и «Видение отроку Варфоломею» Нестерова. Он предрек большую дорогу Серову и купил «Девушку, освещенную солнцем» до того, как она попала на выставку. Это именно он, Третьяков, услышал из-за картины Серова язвительно-горький упрек одного из столпов передвижничества – Владимира Маковского. Но Третьяков не внял отчаянному воплю ревнивых старцев и продолжал, выражаясь языком Маковского, «прививать сифилис», наполнять залы своей галереи картинами Серова, Левитана, Коровина, Нестерова, а потом и Малявина, Рериха, Бенуа.
Очень знаменательна в этом отношении история с приобретением нестеровского «Видения отроку Варфоломею». Эта картина была приобретена Третьяковым так же, как серовская «Девушка, освещенная солнцем», «на корню», то есть еще до выставки. На выставку (передвижную) картина попала после жарких споров, вызванных враждебным отношением к ней тех же Мясоедова, Маковского, Лемоха. И когда на выставку дня за два до ее официального открытия пришел Третьяков, к нему направилась целая делегация с заявлением о том, что картина молодого экспонента Нестерова не отвечает задачам Товарищества. Третьякова убеждали отказаться от покупки, «исправить ошибку», им допущенную, его уговаривали и писатель Григорович, и Мясоедов, и Стасов, и Суворин. Павел Михайлович спокойно слушал, потом спросил, все ли сказали, что думали, не упустили ли чего, и, узнав, что все, тихо сказал:
– Благодарю вас. Картину Нестерова я уже купил и, если бы не купил ранее, купил бы сейчас, после того как выслушал вас.
Третьяков очень сокрушался, что проглядел в свое время Врубеля, и за год уже до смерти приобрел эскиз «Хождение по водам». Этот эскиз Врубель хотел уничтожить, как уничтожал он множество своих вещей, – так, непонятно почему: никто их не покупает, самому надоели… Коровин еле умолил тогда Врубеля не совершать этого преступления, даже отдал ему за эскиз сорок рублей – все деньги, что были у него в ту пору. И потом отдал эскиз Третьякову за те же сорок рублей – ни больше ни меньше. Он был счастлив, что Врубель перешагнул наконец порог галереи («Папа Врубеля не боялся», – писала впоследствии А. П. Боткина).
Или еще такой вот характерный случай, о котором с раздражением рассказывает в одном из своих писем художник С. А. Виноградов: «Какой-то студент, ученик К. Коровина, привез с Новой Земли серию этюдов (Пищалкин фамилия его), поставил на выставку, и вот Павел Михайлович покупает половину этих дикостей в детском исполнении, а за ним вчера, ходя со мною, и Михайло Морозов тоже… К. Коровин, Серов – летают по выставке, ликующие от успеха Пищалкина и от родного декадентского перекидания, прародителями которого и распространителями которого считают себя».
Чудесный отрывок! Итак, Серов еще до «Мира искусства», до Дягилева и Бенуа, – декадент. Лишнее подтверждение того, как безответственно бросались этим словом. И лишнее подтверждение широты взглядов Третьякова, его отношения к новому искусству.
Да о чем там говорить, когда сам Третьяков, отвечая на упрек Стасова относительно приобретения «Христа в пустыне» и «Майской ночи» Крамского, писал ему: «Никак не могу согласиться с вами, чтобы наши художники должны были писать исключительно одни бытовые картины, других же сюжетов не отваживались бы касаться».
Но вместе с тем Третьяков мог выслушать совет и последовать ему, если этот совет был не раздраженной отповедью сектанта, а обоснованным мнением искренне взволнованного человека. Такова история с приобретением картины Ге «Что есть истина?».
Третьяков не был почитателем искусства Ге и не купил эту поистине замечательную вещь, полную драматизма, психологической насыщенности, необычно трактующую евангельскую историю. Третьякову написал письмо Лев Толстой.
В очень спокойном тоне, убедительно Толстой изложил Третьякову свой взгляд на эту вещь, на ее значение и место в русском искусстве.
Ге – очень большой художник, и «Что есть истина?» хоть и не наделена чисто живописными достоинствами, настолько глубоко раскрывает психологию изображенных на ней людей, настолько остро передает драматизм ситуации, и притом с предельным лаконизмом для такой сложной темы, что ее нельзя не признать выдающимся творением.
