Остроумова-Лебедева: «Серов после дня работы и дружеского обеда у Александра Николаевича Бенуа забирался глубоко на диван и, держа в губах толстую сигару, тихо покуривал, наблюдая за всеми окружающими. Он упорно молчал, и только по поблескивающим суженным глазам видно было, что он не спит, а бодрствует. Через час, через два, отдохнув, он вступал в разговор метким словом, острой насмешкой. Иногда принимался рисовать кого-нибудь из присутствующих».
Яремич: «На многолюдных собраниях казалось, что Серов не обращает решительно никакого внимания на окружающее. Можно было подумать, что он дремлет, точно в самом деле его соседи были ему совершенно безразличны. А там смотришь, несколько времени спустя, вспоминая о каком-нибудь вечере, он бросает меткое замечание об особенностях туалета, о фальшиво взятой певцом или певицей ноте; и каждый раз он сопровождал это меткой характеристикой того или иного лица».
Итак, они были родственными душами. И Серов с охотой взялся за портрет. Он писал его два месяца – февраль и март. Именно в это время он послал протест в Академию. В эти месяцы Ермолова играла в пьесе Сумбатова-Южина «Измена» героическую роль женщины, протестующей против деспотизма.
Серов просил ее уделять ему время для сеансов на следующий день после спектаклей, которые он усердно посещал эти два месяца, стараясь как можно глубже проникнуться образом.
Ермолова, несмотря на усталость и нездоровье, уделила ему тридцать два сеанса. Сеансы проходили в белом зале квартиры Ермоловой, помещавшейся в старом доме на Тверском бульваре. Зал был большой, разделенный арками на две части, в стены были вделаны зеркала, на столбиках арок висели в овальных рамах портреты Шекспира и Шиллера. Серов так выбрал фон, что в поле картины попало одно лишь зеркало, но в нем отражались и лепные карнизы, и арки, и один из портретов. Это нужно было ему для воплощения определенного замысла – изображения артистки наподобие монументальной скульптуры. Зеркало отодвигает стену, создает иллюзию пространства, а отраженные в нем архитектурные детали создают впечатление торжественности.
Для придания фигуре Ермоловой величия Серов использовал еще один прием: он писал ее, сидя на маленькой скамеечке, глядя снизу вверх, как на статую, стоящую на пьедестале. Ермолова была ростом чуть выше среднего, но благодаря такому приему фигура ее делается подчеркнуто стройной, вырастает, становится грандиозной, именно чем-то вроде памятника.
«Писать было мучительно тяжело в этой скрюченной позе, без возможности не только отойти, но и пошевельнуться, – рассказывал Серов Грабарю, – но ничего, как будто что-то получилось».
Ермолова позировала совершенно безмолвно. Серов так же безмолвно писал, – сошлись два «великих молчальника». Лишь изредка во время работы заходил муж Марии Николаевны или ее дочь, сеанс на минуту-другую прерывался, Ермолова меняла позу, вошедший перебрасывался с художником или моделью несколькими словами, и опять в белом зале воцарялось молчание.
И печать этого молчания легла на портрет. Он безмолвен и торжествен. Удивительно красивы линии фигуры этой женщины. Необыкновенной духовной силой поражает ее лицо. Эти глубоко посаженные темные глаза под крутыми арками бровей не сосредоточены взглядом ни на чем внешнем. Артистка вся ушла в себя, словно она переживает одну из своих ролей. Голова несколько приподнята. Плотно сжат рот, чуть опущены уголки губ. И одно лицо без фигуры производит впечатление скорбности. Только спокойные руки разрушают это впечатление, создаваемое лицом, уравновешивают его взволнованность своим спокойствием.
Замыслу художника служат и несколько удлиненный формат картины, и расположение фигуры у нижнего обреза с довольно большим пространством над головой, а также то, что фигура сдвинута к переднему краю картины, а зеркало отображает пространство и архитектуру. Серов сам заказал для портрета простую дубовую раму, и по его желанию портрет был заключен под стекло.
Он остался доволен своей работой. Но Ермоловой и ее близким портрет не очень понравился. Серов, как это иногда с ним случалось, сделал Ермолову старше, как бы провидя ее будущий облик, «вечные черты». В то время Ермоловой было пятьдесят два года, но она очень сохранилась, и ее близким, конечно же, хотелось видеть ее такой, какой она была дома. Сама Ермолова хотела видеть в портрете больше простоты.
Но Серов выполнял свою задачу, он ее выполнил блестяще и был прав, что именно эту задачу, создание образа великой артистки Ермоловой, а не красивой и обаятельной женщины Марии Николаевны, поставил он перед собой. Мария Николаевна была дорога своей семье, своим друзьям. Ермолова была дорога всей стране. Особенно в тот год…
Никто, глядя на портрет, не скажет, что на нем изображена ординарная женщина. Дух ее, дар ее, могучий, забирающий в плен умы и сердца, воплощен в ее образе. Серов не мог бы сделать ее иной, более простой. Ее образ соответствует образу ее героинь. И портрет Серова чем дальше, тем больше приобретал популярность, Ермолова с каждым годом виделась людям такой, как на портрете, достоинство которого со временем признали все: все увидели в ее внешности и в артистическом облике то, что сумел за два месяца наблюдений, размышлений, упорной работы увидеть Серов и что он сумел передать на полотне.
Исследователь творчества Ермоловой Дурылин пишет, что «лучшим отражением творческой личности Ермоловой с ее внутренним горением, высоким благородством, спокойным величием является портрет ее, написанный В. А. Серовым в 1905 году по заказу Литературно-художественного кружка.
Портрет Серова – лучшее, даже единственное изображение великой артистки: таково суждение современников».
Хотя тот же Дурылин, предаваясь воспоминаниям об одном из выступлений Ермоловой, все же присоединяется к мнению самой артистки. «Словно весенний первый гром загрохотал радостно и бурно. Это аудитория встретила Ермолову. Она стояла на эстраде так, как изображена на портрете Серова; но – да простит мне прекрасный художник – в позе Ермоловой не было той чуть приметной величавой напряженности, не было этой гордости в запрокинутой голове, не было, одним словом, этой несколько парадной торжественности, которая, как мне говорили близкие Марии Николаевны, смущала и самую артистку». Но этот же эпизод вспоминает Щепкина-Куперник, и она принимает сходство с серовским портретом без всяких оговорок: «…сперва молчала захваченная зала… потом разразилась бурей рукоплесканий, слез, приветствий.
А она стояла, как на замечательном портрете Серова, в своем черном бархатном платье, бледная, и в шестьдесят лет была прекрасна той неувядаемой красотой, которой поражает античный мрамор».
«Я часто и много писала о М. Н. Ермоловой, – говорит Щепкина-Куперник, – и все же мне кажется, что я сотой доли не сказала того, что надо, не дала ее духовного портрета хотя бы с той полнотой, с какой Серов запечатлел ее внешний облик». И, говоря о Ермоловой в глубокой старости, Щепкина-Куперник считает, что «всего лучше написал бы ее в это время Рембрандт, как раньше гениально изобразил Серов».
Трудно придумать для работы художника более высокую оценку, чем поставить его в один ряд с Рембрандтом.
