Досанов положил на стол чистые листки бумаги, подвинул чернильницу, ручки и вышел, закрыв дверь на ключ.
Друзья смотрели друг на друга и думали. Они никогда еще так не бурлили своими решалками. Мишка взял ручку, повертел ее в руке, согнул перышко, чтобы им невозможно было писать, и сказал:
– Мне не в чем признаваться.
Просто невозможно было не последовать его примеру. Андрей и Генка взяли свои ручки и тоже погнули перья.
– Я возмущен подозрениями товарища капитана, – с серьезным видом сказал Генка.
– Он тебе не товарищ, – поправил Мишка.
– Забыл, – согласился Генка. – Гражданин капитан.
Они забыли, где находятся. Досанов им напомнил. Он вошел, увидел чистые листки бумаги, погнутые перья, сел за стол и тихо сказал:
– Вы мне не верите?
– Нам не в чем признаваться, – твердо сказал Андрей.
Капитан вздохнул.
– Жаль. А ведь могли бы дружить.
Он снял трубку и сказал:
– В изолятор их.
Нары
Надзиратель с лязгом открыл перед Андреем тяжелую дверь камеры и заученно отцедил:
– Пользоваться тюремным телефоном, а также вступать в почтовую связь с другими камерами запрещено. Лежать запрещено. Сидеть на спине, то есть спать, от подъема до отбоя запрещено. За нарушение – трюм, то есть карцер.
В камере было двое. Один лет двадцати: длинная тонкая шея, узкие покатые плечи. Другому хорошо за сорок: залысины, очки, умные глаза. Они сидели на корточках у противоположных стен напротив друг друга.
– Первый раз? – поинтересовался молодой.
Андрей молча кивнул.
– Первый раз – как в первый класс. Давай знакомиться, – молодой протянул руку. – Крапива. Фамилия такая. А это, – он показал на сокамерника, – Бог.
– Не слушай его. Зови меня Степанычем, – сказал сокамерник.
– На зоне бухгалтера кличут богом, – пояснил Крапива.
Андрей сказал, что его зовут Корень, и огляделся. Под потолком – решка. Маленькое зарешеченное оконце едва пропускало воздух и солнечный свет. В одном углу – параша. В другом – бачок с водой и кружкой на цепи. Ни стола, ни стульев. Вместо кроватей – дощатый настил.
Андрей сел, прислонился к стене. Стена, покрытая бетонной шубой, кололась.
Изолятор находился рядом с пляжем. Были слышны шлепки по мячу и веселые голоса. «Хорошее соседство», – подумал Андрей.
– Пальцы еще не катали?– спросил Крапива.
Андрей молча покачал головой.
– Одного замели или с подельниками?
– Никто меня не заметал.
– Как же здесь оказался?
– Пока не понятно.
– Без ордера арестовали?
Андрей кивнул.
– Значит, маловато улик. Будут выжимать чистуху. Срок – трое суток. Ты по фене-то кумекаешь? – спросил Степаныч.
– Кумекаю, – пробормотал Андрей. – А что, матрацев не дают?
Бухгалтер усмехнулся.
– Я ж говорю, мусорам надо уложиться в трое суток. А дай тебе матрац, ты и месяц будешь в несознанке. Это ж хрен на блюде, а не люди. Психологи. Знают, что у самого твердого жопа мягкая. Тут и рацион соответственный: утром чай, в обед – газета.
– Тебя одного взяли? – поинтересовался Крапива.
– Нет, кенты тоже здесь, – сказал Андрей.
– Это плохо, – изрек Крапива. – За групповое дело больше дают.
– И дружбе конец, – вставил Степаныч. – Кто-нибудь обязательно расколется. Друг – от слова другой, соображаешь?
– У нас никто не расколется, – вырвалось у Андрея.
– Тогда вас и сажать нет смысла. Если люди способны быть настоящими друзьями, значит, они не настоящие преступники. А если они не настоящие преступники, зачем держать их в тюрьме?
– Степаныч, ты как что-нибудь скажешь, я потом полдня думаю, – заметил Крапива. – Одно не пойму. Если ты такой умный, какого хрена снова загремел?
– По соблазну.
– Небось держал в руках пачки бабок и думал: ну почему они не мои?
– Вроде того.
– У тебя небось кассир подельник?
– Я был кассир и бухгалтер в одном лице. Нет у меня подельников и не будет. Не верю никому.
– И сколько тебе париться?
– Если не поставят к стенке, лет пятнадцать припаяют. И на – полосатый режим.
Крапива схватился за голову.
– Ексель-моксель! Мне пятерик светит, и то страшно.
Он подошел к оконцу, прислушался к звукам воли.
– Говорят, такую решку какая-то баба придумала, – сказал бухгалтер. – Им ведь мало посадить. Им надо, чтоб тут мучились.
– Степаныч, почему здесь с ходу начинаешь о бабах думать? – спросил Крапива.
– Чего лишен, то и в голове стоит.
Крапива загоготал.
– У кого в голове, а у кого еще кой-где.
Раздался металлический лязг, дверь камеры открылась.
– Корнев, на выход!
Андрея сфотографировали с дощечкой на груди, намазали пальцы мастикой, откатали и снова водворили в камеру. Надзиратель прильнул к глазку.
– Тебе малява пришла. – Крапива протянул Андрею свернутый в трубочку клочок бумаги. Тот не понял.
– Как пришла?
– На коне, по тюремной почте.
Андрей прочел: «Андрей, Генка уже во всем признался, что делать? Мишка». Мелькнуло: «Писец! Это – срок!»
Андрей скомкал записку и тут же развернул. Стоп! Тут что-то не так. Прочел еще раз. Ага, понятно. Если бы Мишка писал свободно, не под контролем, он бы назвал его, Андрея, – Андрюхой, Генку – Генычем и подписался бы «Мишаня».
– Будешь отвечать? – спросил Крапива.
– А можно?
– Чего ж нельзя? Пиши.
– А чем? На чем?
Крапива протянул огрызок карандаша и клочок бумаги.
Надзиратель не отрывался от глазка. Бухгалтер сидел, прикрыв глаза, дремал.
Андрей нацарапал: «Нам не в чем признаваться», сложил записку и протянул Крапиве.
Степаныч открыл глаза и сказал Андрею:
– А теперь зажуй и выплюнь.
– Ты чего, Степаныч? – криво усмехнулся Крапива.
– Отстань от пацана, видишь, он в несознанке, – сказал бухгалтер.
– Ты чего, Степаныч? – обиделся Крапива. – Корню малява пришла, я принял. Он отпишет, я обратно передам.
Дверь камеры открылась внезапно, без лязга ключа в замочной скважине. Надзиратель шагнул к Андрею.
