– Ну-ка, дай сюда.
Андрей отдал записку. Надзиратель положил в карман и предупредил:
– Еще одно нарушение – пойдешь в карцер, то есть в трюм.
Дверь камеры закрылась. Крапива зашипел на Степаныча:
– Ну что, лучше сделал?
Бухгалтер мрачно молчал.
Крапива повернулся к Андрею.
– Ничего такого не написал?
Андрей пожал плечами.
– Не бери в голову, – успокоил его Крапива. – Каждый пацан должен побывать либо в армии, либо в тюрьме.
– Не слушай никого, – посоветовал Андрею бухгалтер. – Живи своей головой и никому не верь. Если есть возможность ни в чем не признаваться, не признавайся.
Открылась кормушка. Зэк-баландер выдал каждому по пайке хлеба и большому куску селедки.
– Бухенвальдский паек, – проворчал бухгалтер.
Хлеб был кислый и вязкий, как пластилин. Зато селедка жирная, вкусная. Андрей смолотил ее в шесть секунд.
– Хочешь еще? – спросил Крапива. – Ешь мою.
Сам он ел только хлеб.
Бухгалтер смотрел прямо перед собой невидящими глазами. Он думал какую-то умную мысль, отщипывая от пайки кусочек за кусочком. Его тоже не интересовала селедка.
Андрей не успел даже сообразить, что допустил оплошность. Дверь открылась, его вызвали на допрос.
В камере для допросов сетка на решке была не такая густая. Капитан Досанов расхаживал из угла в угол. Он разрешил Андрею сесть и спросил:
– Ну как?
Андрей ничего не ответил. Перед ним, на столе, стоял полный графин воды. Пить хотелось зверски.
Капитан протянул Андрею листок бумаги.
– Вот собственноручное признание Сорокина. Читай.
Андрей пробежал глазами текст. Генка описал, как они залезли в гороно и подстрелили ночного грабителя, но как-то странно, очень коротко, без подробностей. А о краже в магазине вообще не было ни слова.
– Можно поговорить с ним? – спросил Андрей.
Досанов поднял брови.
– О чем?
– Хочу спросить, какого черта он это наплел.
– Сорокин освобожден под подписку о невыезде. Он уже дома, Корнев. Мы раскаявшихся не держим. Уверен, что Сорокину суд и наказание назначит, не связанное с лишением свободы. Получит небольшой срок, скорее всего, условный. – Капитан помолчал и добавил: – У Сорокина вина не меньше твоей. Сейф раскурочил, пистолет сделал. И тем не менее он уже на свободе. А вы с Левитиным строите из себя партизан. Глупо.
– Почему бы вам не устроить очную ставку?
– Я предлагал. Сорокин сказал, что ему будет стыдно.
Андрей усмехнулся.
– Разве может быть стыдно от чистосердечного раскаяния?
Капитан неожиданно психанул:
– Ты мне демагогию не разводи, Корнев! Спасибо скажи, что с тобой по-человечески разговаривают. Кто ты есть, чтобы так себя вести? Ты преступник. Вот и пиши о своих художествах.
– Мне не в чем признаваться!
– Что ты заладил? «Не в чем признаваться, не в чем признаваться»! – передразнил капитан.
Он налил себе полстакана воды и медленно выпил. Андрей отвернулся.
– Ты же неглупый парень, Корнев, – чуть спокойнее продолжал капитан. – Из хорошей семьи. Отец – инженер, мать – домохозяйка. С судьей дружат. А ты по какой дорожке катишься? Тебя остановить надо, пока не поздно. Вот я тебя и останавливаю. Что такое допрос? Это исповедь, покаяние. А ты как на меня смотришь? Будто я тебе зла желаю. Налить водички?
Не дожидаясь ответа, Досанов налил полстакана.
– Спасибо, не надо, – отказался Андрей.
Он думал о своем. Капитан ничего не говорит о его, Андрея, отпечатках пальцев. Значит, в гороно их не нашли. И о других уликах не говорит. Значит, их тоже нет.
Прошло еще не меньше двух часов. А может, Андрею только показалось. Сказывалась жажда.
– Ладно, – устало сказал Досанов. – Иди в камеру, думай. А я здесь посижу. Но учти, ждать буду не больше часа.
Досанов нажал на кнопку, вызывая надзирателя, и развернул газету.
Крапива и Степаныч встретили Андрея вопросительными взглядами. Но оба молчали. Андрей бросился к бачку. Воды не было.
– Кончилась вода, – сказал Крапива. – А новой не дают.
Андрей лег на настил и закурил. Табачный дым обдирал сухое горло, вызывал кашель. Дверь распахнулась. На пороге стоял надзиратель.
– Тебя предупреждали – лежать нельзя? А ну давай в трюм, то есть в карцер.
Карцер был узкий пенал. В него можно было зайти только боком. Скорее, это был даже не пенал, а бетонная щель. Дверь с лязгом захлопнулась. Стало темно и душно. Андрей сел на корточки. Колени упирались в противоположную стену. Ноги быстро затекли. Начал задыхаться. Стошнило. Жажда стала совсем нестерпимой.
– Ну как ты там, Корнев? – послышался за дверью бодрый голос надзирателя. – К исповеди готов? Капитан ждет.
Андрей ничего не ответил.
Прошел, наверно, час. Надзиратель открыл дверь:
– Выходи!
Андрей вышел боком, его качало.
Досанов отложил газету, с сочувствием посмотрел на Андрея.
– Ну что? Вспомнил?
– Нечего мне вспоминать, – буркнул Андрей.
– Зря упорствуешь. Не признаешься по-хорошему, тобой займутся другие. Посадят в специальную камеру – расскажешь о том, чего не совершал.
– Можно попить? – спросил Андрей.
– Пей, – неожиданно разрешил капитан.
Андрей жадными глотками выпил два стакана.
– Еще? – спросил Досанов. – Ну выпей еще стакан.
Андрей выпил. Капитан смотрел вопросительно.
– Нечего мне вспомнить, – повторил Андрей.
– Ладно, – сказал капитан, сдерживая гнев. – Тогда пиши: «Я, такой-то, по существу предъявленных мне обвинений заявляю, что никакой вины на мне нет, жалоб и претензий не имею». И подпись.
– У меня и так нет претензий, – сказал Андрей.
– Вот и напиши.
– Зачем?
– Так положено.
«Кажется, ему мой почерк нужен», – подумал Андрей и сказал:
– Не буду я ничего писать.
Андрея вывели. Досанов задумчиво повертел в руках протокол допроса Сорокина, потом сложил вчетверо и упрятал в карман милицейской рубашки.
Капитан был хороший опер. Он давно присматривался к этим пацанам. Но он не вычислил бы их, если бы не Крюк.
О том, что солдата порезал Крюк, Досанову сказали чеченцы. Они не считали зазорным сдавать русских. Но сообщили с уговором, что протокола не подпишут и выступать в суде свидетелями не будут.
