– Считаете, у здешних дам его нет?
– Ну почему же? Сколько угодно. Только это какое-то другое воображение. Для чтения не годится.
– Неужели ваши осужденные вообще ничего не читают? – спросил Михаил, по опыту зная, что на наивный вопрос можно получить самый интересный ответ.
– Странно, что это вас так удивляет, – отвечала Ставская. – Вам знакомы такие слова? Духовность женщины телесна, а тело дьявольски духовно. Вдумайтесь, и все станет ясно. Конечно, они читают. Но только то, что созвучно их телесной духовности. Особенно читают Ахматову, Цветаеву. Или выхватывают то, что созвучно их преступной жизни. Часто слышала: хороших предчувствий не бывает. А это, оказалось, слова Ахмадулиной.
– Почему нас приставили именно к вашему отряду? – поинтересовался Леднев.
– Для меня самой это странно, – сказала Тамара Борисовна. – Может, надеются, что наговорю лишнего. Это я могу.
Женщина она была яркая. Большие карие глаза, брови вразлет, тонкая талия, полная грудь. Портила ее только, как и других сотрудниц колонии, незамысловатая прическа, грубоватый макияж и золотые коронки. Все жители этих мест не отличались здоровыми зубами.
Заметив, что ее рассматривают, она быстро это пресекла:
– Не работа у вас, а одно удовольствие. Приехали, походили, посмотрели, что-то потом написали и еще деньги получили. Вдобавок привезли непонятно кого, фотографировать наш позор. А тут у людей несчастье. Несчастье каждый день, и долгие годы.
Михаил хорошо знал, что в колониях не любят журналистов, но не думал, что до такой степени. Однако обижаться было глупо и не ко времени. У него не выходил из головы разговор с Серафимой.
– Какого вы мнения о Мосиной?
Тамара Борисовна усмехнулась:
– Вот уж кого бы я меньше всего жалела. Учтите, здесь женщины могут зацепить вас очень крепко, иногда ценой жизни. Я ж говорю, у них тут особое воображение.
– Что у нее с Катковой?
– Каждая считает себя лучше другой. Борьба за лидерство бывает страшнее, чем у мужчин.
Ответ был очень обтекаемый. Чувствовалось, что Ставская чего-то не договаривает, и что ей вообще неприятна эта тема.
– А чего ради Мосина вскрыла себе вены?
– Зря вы это приняли на свой счет. Не надо переживать. Вы здесь не при чем, уверяю вас.
– А кто при чем? Агеева? Каткова? Мосина вскрыла себе вены после того, как Каткова вернулась из кабинета релаксации, так? Что там, на танцах, произошло?
Ставская сказала, не поднимая глаз:
– Я это еще не выясняла.
– А как выясняете? У вас своя агентура?
Тамара Борисовна рассмеялась:
– Агенты тут у всех, начиная от начальника колонии до контролера. Кроме меня. Я просто говорю, что именно мне нужно знать, и от желающих поделиться секретами отбою нет.
Михаил спросил прямо:
– Но о Катковой вы, по-моему, как-то особенно переживаете?
– А это – моя мечта, – просто отвечала Ставская, – чтобы Лариса освободилась раньше звонка. Отбыла уже семь лет, а впереди еще три. Она не выдержит, сорвется и получит очередной довесок.
Я по образованию учитель русского языка и литературы. Пришла когда-то сюда, потому что осталась без мужа, надо было на что-то жить. Учителям и при советской власти негусто платили. А сейчас еще страшнее вернуться в школу. Но я уйду. Дождусь, когда Каткова освободится, и тут же уйду. Ни одного лишнего дня здесь не буду, ни одного часа!
Посмотрите ее личное дело. Сейчас она сидит за участие в лагерном бунте. Числится чуть ли не главной зачинщицей. А это не так. Одной из главных была Мосина. Но им добавили одинаково – по шесть лет каждой. Только Мосиной – за дело, а Катковой – за дурацкое поведение во время следствия.
– Но я не адвокат, я психолог, – сказал Леднев.
– Вы можете написать. Публикация поможет ей освободиться быстрее, чем ходатайство адвоката.
– А других вам не жалко?
– Мне всех жалко, но Каткову – особенно.
– Потому, что самая красивая? – допытывался Леднев
– Знаете, красоту особенно жалко, – снова просто объяснила Ставская.
Леднев немало повидал тюремщиц. Но такая ему еще не встречалась. Как она вообще могла сюда попасть? И как ее только держат?
– Знаете, – сказала Тамара Борисовна, – я однажды прочла у Льва Толстого: «Есть только один способ положить конец злу – делать добро злым людям». Я тогда поразилась: как все просто! А когда попробовала, то поняла, как это по себе бьет. Очень больно…
Разговор только набирал ту полноту откровенности, которой обычно добивался Леднев. Но Гаманец будто чувствовал это на расстоянии. Дверь распахнулась без стука. Из-за плеча майора выглядывала Мэри. Опер был неестественно весел. Кажется, общение с американкой действовало на него возбуждающе. А Мэри, напротив, бросала на Михаила холодные взгляды. Гаманец не давал ей снимать то, что она хотела. Делал вид, что не понимает ее, хотя некоторые пожелания она выражала вполне красноречивыми жестами.
Спустя несколько минут они обедали в специальной комнате рядом с общей столовой. Здесь обычно обслуживались самые старшие чины колонии. Гаманец вышел, чтобы сказать что-то поварам-арестанткам. Мэри воспользовалась моментом.
– Майк, ты нарушаешь наш договор, – сказала она строго.
Леднев спросил простодушно:
– Разве мы заключали какой-то договор?
– Ты обещал, что дашь мне возможность делать снимки. Это и есть договор. Что произошло, Майк? – американка смотрела в упор, у нее играли желваки.
Если бы Леднев сказал ей правду, она бы устроила ему скандал прямо сейчас, при Гаманце.
– Давай перенесем это разговор на вечер, – предложил он.
– Нет, ответь! – стояла на своем Мэри.
С Ледневым нельзя было разговаривать в подобном тоне.
– Маша, – сказал он укоризненно. – Ну, как ты с мужчиной разговариваешь?
Взгляд Мэри стал испепеляющим.
– Я не Маша, – прошипела она, – Я – Мэри.
Еще мгновение, и они бы поссорились. Но появился Гаманец. В руках у него была миска с черничными варениками. Тесто тонкое, ягоды много. То, что надо.
Через несколько минут тарелка была пуста.
– Добавки? – спросил майор. – Еще?
Слово «еще» Мэри знала.
– Еще! – азартно кивнула она.
Гаманец сказал Ледневу:
– Не надо бы ей особенно наедаться. Сегодня вечером у нас сауна.
Глава 11
В спецчасти Леднев попросил дело Лены Агеевой и прочел в приговоре: «Отбывая наказание в воспитательно-трудовой колонии для несовершеннолетних, имея цель добиться перевода в другое воспитательно-трудовое учреждение, Агеева и другая воспитанница, Воропаева, по предварительному сговору, накинули на шею воспитаннице Брысиной ремень от швейной машины и за концы затянули его. Брысина стала кричать, однако Агеева и Воропаева продолжали затягивать ремень. После потери Брысиной сознания, полагая, что она мертва, оставили ее одну в комнате. Однако свой преступный умысел до конца не довели, так как Брысиной была оказана медицинская помощь…»
