– Две минуты.
– Я сегодня не смогу уснуть, – сказала девушка. – Может, посидим, поболтаем?
Тело у Катковой было жаркое, щеки горели, глаза стали пьяными, хотя она только пригубила джин-тоник. Конечно, ей хочется праздника, прямо сейчас. И, конечно, в ней есть магнит. Красота – страшная сила. А красота порока – еще страшней. Вот этого он, Леднев, как раз и не должен сейчас забывать. Ее развлечение – это его преступление. Она его втягивает, а значит, роняет, равняет с собой.
– Хочешь отблагодарить меня? – спросил Михаил, четко сознавая, что говорит гадость.
Лариса отстранилась от него.
– Тебе кажется, я другая? Так и другие считали. А я такая же и даже выше. По крайней мере, выше ментов. Ты что-то не то подумал. Я не хочу быть одна, потому что всего боюсь. В этом городе менты могут устроить все, что угодно. Я почувствую себя в безопасности только завтра, когда за мной прилетит отец.
– Он действительно летчик? – спросил Леднев.
Каткова на секунду задумалась.
– Сейчас он работает техником. Обслуживает самолеты.
Все ясно. Отец никогда и не был летчиком. Может, он и не техник вовсе. И авторитет «Штык» бил когда-то жену Ларису, скорее всего, не по причине своей злобности. Повод для того давала. Но это сейчас уже не так важно.
Важно, что женщине, которая переступила закон и отбыла срок, верить нельзя. А значит, Корешков, возможно, не так уж не прав. Ну и что из этого следует? Каткова освобождена зря?
– Все не так, как ты думаешь, – неожиданно сказала Каткова. – Я лучше.
– Конечно, с усмешкой согласился Михаил. – И любовную записку Мэри не ты написала.
Лариса несколько секунд смотрела на него вытаращенными глазами. Потом заливисто рассмеялась, будто он сказал ей что-то очень забавное.
– Ревнуешь, что ли? А еще психолог называешься. Ха-ха-ха!
Глава 27
Утром взяли такси и поехали на старое лагерное кладбище. Дорогу показывала Ставская. Она не знала, зачем там понадобилось побывать Ледневу и Мэри. И не стала сообщать им, что произошло накануне вечером в колонии. Мрачно смотрела из окна машины на улицы города. Нет, здесь она не останется, уедет к матери в Омск. И вернется в школу. Хотя, наверное, в школе ей тоже придется нелегко. Она и там будет белой вороной.
Сотрудники прильнули к окнам административного здания. Корешков тоже глядел в щелку между портьер, гадал, что все это значит.
А Гаманец входил сейчас в штрафной изолятор. Ему доложили, что Маня остервенело барабанит в дверь. У нее якобы для кума срочное сообщение.
Майор подошел к камере, надзорка открыла кормушку.
– Ты чего-то хотела шепнуть, Маня? – негромко спросил Гаманец.
Из-за двери послышался густой голос старой арестантки:
– Подойди поближе, начальник.
Ага, щаз, так он и подошел. Мало ли чего. От этой Мани можно всего ожидать. Но все же приблизился к кормушке
– Говори, я не глухой.
В это мгновение в лицо ему ударила вонючая жидкость. Стоявшая рядом надзорка отшатнулась, брызги попали и на нее. Запахло мочой. Гаманец отскочил от камеры и стоял, отфыркиваясь, как конь
– Ну, сука, ну тварь, ты у меня ответишь! – заорал он.
Гаманец не подумал, что сокамерница пожертвовала Мане свою кружку. И Маня в это время целится в него этой кружкой, тоже полной мочи.
Маня не промазала. В лицо на этот раз не попала, но окатила с головы до ног.
– Ну, сука, ну, тварь! – в бешенстве орал Гаманец.
Его крик тут же потонул в торжествующем реве пантер, сидевших в других камерах:
– Ну, Маня! Ну, молодца! Все-таки сделала преступление! Теперь он не отмоется!
Старое кладбище находилось практически рядом с колонией. Небольшая, заросшая бурьяном поляна в хвойном лесу. Холмиков не видно. Только ноги натыкаются на металлические штыри, к которым когда-то были приделаны деревянные таблички.
Мэри бродила среди бурьяна сама по себе, ей хотелось остаться со своими мыслями. Ставская стояла в тяжелой задумчивости. Ледневу захотелось сказать ей какие-то слова, он понимал, что эту женщину ждут непростые перемены в жизни.
– Говорят, человек должен каждые семь-десять лет менять либо место работы, либо даже профессию.
– Я ни о чем не жалею, – отозвалась Тамара Борисовна. – Эта работа с самого начала была не для меня. Я десять лет назад будто сама села. А теперь такое ощущение, словно освободилась. Отмотала червонец от звонка до звонка.
– Напишите диссертацию. Не пропадать же опыту, – посоветовал Леднев.
Подумал: «Наша неволя, как и наша воля, всегда унижала и, наверное, всегда будет унижать человека. Так уж мы устроены. И никакому улучшению мы не поддаемся. И даже тогда, когда начинаем жить лучше, лучше не становимся».
– С меня хватит, если Каткова не вернется, – сказала Тамара Борисовна.
Ленев представлял Ставскую в гражданской одежде совсем другой, более яркой. Он не знал, что она сегодня просто не выспалась.
– Вы спасли Каткову, – сказал Леднев.
– Наверное, – вздохнула Тамара Борисовна. – А вот Мосину не уберегла. Убила себя вчера Мосина. Смотрю на счастливую Ларису, а перед глазами мертвая Фая.
Где-то далеко постукивал дятел. Снег лежал белее медицинского халата. Мэри растерянно осмотрелась. Потом вынула из сумки небольшую коробочку, присела, разгребла снег и взяла пригоршню песчаного грунта.
Леднев и Ставская молча наблюдали за ней.
– Где-то здесь лежит моя мать, – сказала Мэри. – Сначала ее посадили за политическое преступление. А потом, уже в колонии, она получила второй срок. Умерла от туберкулеза. Ее звали Мария. Мария Стогова.
– Как же ты попала в США? – спросил Леднев.
– Моя приемная мать работала в международном Красном Кресте. Увидела меня в тюремном детском доме и решила удочерить. Ваши власти ей не отказали: она много сделала для детей. Отдали меня как премию за хорошую работу. Умирая, она все мне рассказала, и передала фотографию мамы. Она хотела, чтобы я знала о своем происхождении, и понимала, откуда во мне то, что меня удивляет.
Американка неожиданно обратилась к Тамаре Борисовне:
– Мисс Ставская, вы очень похожи на мою приемную мать. Можно, я вас поцелую?
Женщины расцеловались.
Михаил вынул из сумки бутылку водки, три пластиковых стаканчика и соленый огурец. Сказал Мэри по-русски:
– Давай, Машенька, помянем твою мамочку. Царство ей небесное.
Американка тепло посмотрела на него. Ответила с сильным акцентом:
– Давай, Миша. У вас столько традиций, они так интересны.
