– Кого? – простодушно допытывалась Мэри.
– Страну. А еще запомни: у нас нет заключенных.
– А кто же они?
Леднев замялся, не зная. Как перевести слово «осужденные».
– Да, у нас нет заключенных, – подтвердила Вера Дмитриевна, уловив слово prisoner и показывая кое-какое знание английского.
– Да-да-да! – с энтузиазмом согласилась американка, извлекая из своего рюкзачка косметический набор.
– Это мне? – удивилась Жмакова. Было видно, что подарок ей приятен.
Мэри заискивающе сказала по-английски:
– Поверьте, я умею быть благодарной.
Ледневу показалось, что смысл сказанного Вера Дмитриевна ухватила, но на всякий случай он все же перевел.
– А я умею быть полезной, – весело ответила Жмакова.
Женщины рассмеялись, довольные друг другом. Леднев облегченно вздохнул.
На вахте женщина-контролер потребовала, чтобы Мэри оставила свой рюкзачок. Пояснила, что даже сотрудницы сдают свои сумочки. Режим!
Американка растерялась:
– Но у меня в рюкзаке объективы. Они не войдут ни в один карман.
– Пропусти, – приказала Жмакова.
Они шли по аллее. Слева и справа – локалки. Одноэтажные общежития, огороженные со всех сторон толстыми решетками. Чистый зоопарк.
Догорал сентябрь. Арестантки в черных сарафанах, черных ватниках и белых косынках грелись возле общежитий под скупыми лучами осеннего солнца. У каждой в руке сигарета или самокрутка. Было воскресенье, и сегодня никто не работал. Из динамика вырывался старый шлягер: «Музыка на-а-ас связала, тайною на-а-ашей стала…»
Жмакова говорила тоном экскурсовода:
– Здесь у нас больше тысячи женщин. Сами себя они называют пантерами. Красивое слово. Сидят в основном дочки генералов, министров и интердевочки. И, конечно, ни за что. А если серьезно, у нас только одна настоящая интердевочка, хорошо говорит по-английски. А остальные – настоящие рецидивистки. Сидят за воровство, мошенничество и убийства. Многие в колониях раскручиваются и отбывают по 15-20 лет.
– Здравствуйте, ягодки мои! – ласково приветствовала арестанток майор Жмакова.
– Ага, ягодки, только волчьи, – ответили ей.
– Птички мои, – еще ласковей произнесла Вера Дмитриевна.
– Ага, кокаду, – послышалось из-за решетки.
– Это у нас так называемые локалки, – поясняла дальше Жмакова. – Таким образом, мы ограничиваем связи осужденных. Без этих локалок найти осужденную, если она вдруг понадобится, очень трудно. А их у нас тут, повторяю, больше тысячи.
Леднев и Мэри рассматривали арестанток. Арестантки с не меньшим интересом разглядывали их, обмениваясь замечаниями и посмеиваясь.
– Можно фотографировать? – нетерпеливо спросила Мэри.
– Можно, – разрешила Жмакова.
Американка начала лихорадочно клацать затвором камеры. К решетке бросилась старая арестантка, сипло заорала:
– Елы-палы! Какого хрена? Ты меня спросила? Я на тебя в суд подам!
– Она не понимает, – сказал Михаил.
Арестантка сбавила тон:
– Нерусская, что ли?
– Американка.
– Тогда пусть платит баксы. Дорого не возьмем.
Другая арестантка ласково подошла к Ледневу, сказала с придыханием:
– Эх, кабы невидимкой да к тебе в карман. Угостил бы сигареткой, мужчина.
Михаил повернулся к Жмаковой:
– Можно?
Та молча кивнула. Леднев подошел к решетке. К нему тотчас устремилась целая стайка женщин. Через несколько мгновений пачка была пуста. А к нему уже бежали другие арестантки. Мэри залезла в свой рюкзачок и вынула две пачки «Мальборо». Одну дала сердитой арестантке. Та заулыбалась, избоченилась.
– Давай, снимай меня первую.
Мэри снова заклацала затвором камеры. Ее лицо при этом выражало охотничий азарт. Кадры должны были получиться потрясающие. Никогда еще Леднев не видел женщин, над которыми бы так беспощадно поработало время. Впалые щеки, беззубые рты, высохшие тела… При этом никакой патологии. Может, во времена Ломброзо у преступниц были другие лица? Где петлистые уши, западающие подбородки, искривленные или приплюснутые носы, низкие лбы, сильно развитая нижняя челюсть и выдающиеся скулы? А вот той блондинке с высоким лбом и лучистыми глазами хоть сейчас в Государственную думу – депутаткой.
– Кто она? За что сидит? – спросил он.
– Мошенница, – ответила Жмакова. – У всех мошенниц располагающая внешность.
– А эта кто? Что с ней? – спросил Леднев, показывая на женщину с трясущейся головой.
– Как вам сказать? – замялась Жмакова. – Давно это было. Кто-то обидел ее. И она решила отомстить – перерезала себе сухожилие.
– Чтобы отомстить другим, перезала себя? – удивился Леднев.
Жмакова снисходительно посмотрела на него.
– У женщин-преступниц совсем другая психология, чем у преступников-мужчин. Во многом прямо противоположная. Работать с ними гораздо сложнее, скажу я вам. Как по минному полю ходишь. Не знаешь, когда и где рванет.
Добавила после короткой паузы:
– Женщина разрушается быстро, зато живет в неволе долго. Намного дольше, чем мужчина. Маня, подойти сюда! – сказала она сердитой арестантке.
Та подошла к решетке.
– Маня, ты сколько уже сидишь?
– Елы-палы, начальница, а ты будто не знаешь! – обиженно ответила старуха. – Сорок пять лет без выхода.
– Маня у нас рекордсменка, – гордо произнесла Жмакова. – Может быть, даже чемпионка мира. Скоро у Мани конец срока, и пойдет она у нас домой.
– Никуда я не пойду, – сказала старуха. – Снова сделаю преступление. Куда мне идти? В бомжихи? В подвале жить? Нет уж, лучше я здесь доскриплю. Жить – так на воле, умирать – так в доме, а дом мой, начальница, здесь.
Леднев перевел для Мэри:
– Эта старуха говорит, что ей не нужна свобода. Здесь ее дом, где она провела сорок пять лет, здесь она и умрет.
Мэри несколько раз сфотографировала Маню и сказала шепотом:
– Майк, я хочу поснимать эту женщину отдельно и поговорить с ней.
Жмакова отнеслась к этой просьбе спокойно.
– Маня была у нас когда-то первой красавицей на зоне, – сказала она с гордостью.
– Нет, начальница, – возразила Маня, – первой кралей была Машка Стогова. Тезка и братанка моя. – Ты тогда, начальница, елы-палы, еще пешком под стол ходила.
– Майк, я в шоке, – снова прошептала Мэри. – А мне потом не засветят пленки?
– Клади отснятые за пазуху, – посоветовал Леднев
