Тепло дошло не сразу. Я снял рукавицы, протянул руки и несколько секунд ничего не чувствовал, кроме этой морозной боли. Не скоро, ой как не скоро она сменилась ломотой. Я думал, костёр вспыхнет, раз – и всё, и я начну отогреваться. Всё происходило очень медленно. Я сидел в сугробе, всё ещё промёрзший до костей, и держал перед костром окоченевшие руки. Отец сидел напротив и вертел ладони над огнём, как если бы хотел поджарить. С его заледеневших бровей капало в огонь. Он не смотрел на меня, он смотрел на пламя.
Когда пальцы наконец-то заломило, я обрадовался: отогреваюсь. Я стянул валенки и вытянул ноги к костру. Странное было ощущение: мою спину и ноги ещё трясло от холода, а пальцы и лицо – уже нет. Я стал щипать замёрзшие ноги, подставляя костру. Боль от мороза не уходила, она усиливалась и медленно, очень медленно перетекала в ломоту. В ногах забегали крошечные иголочки, много и сразу, я попытался пошевелить пальцами – и взвыл.
– Отморозил? – проснулся отец.
– Не знаю… – Ощущение было такое, что я отморозился весь, не только пальцы. Отец вытянул шею, глянул на меня через огонь:
– Нет, вроде нормальный цвет. Повезло.
Только тогда он стал стаскивать с себя валенки, чтобы сделать то же самое. Я старательно разминал ноги, подвывая от ломоты. Чтобы отвлечься от боли, смотрел по сторонам.
Ничего интересного не было! Оградки все на один фасон: низкие, когда-то выкрашенные в голубой, а сейчас облупившиеся, с рубцами ржавчины. Камни серые и чёрные. У отца за спиной я даже мог разглядеть фотографию на этом камне: какой-то дядька, не молодой, не старый, а так. Фамилию прочесть я уже не смог: буквы, выбитые на камне, так освещались костром, что тени искажали всю надпись. Кресты одинаково серые, только этот, который отец выдернул, он один такой здоровенный и деревянный.
Вообще кому сказать, что тебя отец водил ночью на кладбище, – не поверят же! А меня вот привёл! Сидим жжём костёрчик, прям страшилка для первоклашек. В школе, пожалуй, никому не скажу – не поверят и задразнят, будут рассказывать всякую ерунду про гроб на колёсиках или что там. И ведь совсем не страшно, вот что! Ну, камни вокруг, кресты всякие, могилы под снегом как сугробы, если не знать, что это, то и не поймёшь. Ерунда эти ваши страшилки. Ноги ломит.
Крест горел ровным оранжевым пламенем, без вспышек, кажется, огонь даже не притухал на ветру, хотя сидели мы на открытом месте. Он лежал между нами как обычное бревно, и нас разделяла огненная полоса, из которой струился белый дымок, и тёплый воздух плясал вокруг: красиво! Никогда бы не подумал, что ночью на кладбище бывает красиво. Тот мужик за спиной отца, ну на фотографии на камне, как будто улыбался. В шаге от него, в том месте, где отец вырвал из земли крест, тоже струился тёплый воздух от костра. Я подумал, что мы тут согреваем чужие могилы.
Ломота в пальцах и ногах потихоньку проходила. Я сидел в сугробе и ещё мёрз, а рукам и ногам было уже нормально. Я смотрел на тот дымок и даже зевнул, такой он был уютный. Мне показалось, что он двигается не так, как дым над костром, не в ту сторону, куда ветер, а в мою, точнее в сторону отца. И ещё он был оформленный! Не полоса дыма, а фигура, как облачко. Оно передвигалось резче, чем дым, словно скачет маленький зверёк. Я стал гадать, на что он похож: на маленького человечка, на кузнечика или на огромную мышь… Нет, мышь так не двигается: это передвигалось скачками, как солнечный зайчик: вправо, влево, к нам, назад… На секунду оно зависло прямо над головой отца, и мне показалось, что я даже разглядел черты лица. Ну или морды…
Я клюнул носом и открыл глаза.
– Не засыпай! – прикрикнул отец. Его брови оттаяли, и рана опять закровила, не сильно, а так. – Обувайся, да пойдём, а то и впрямь уснёшь. – Он стал натягивать валенки уже послушными пальцами, красными, как поджаренными, а мне было лень. Я устал. Я ужасно устал: как надо устать, чтобы тянуло в сон ночью на кладбище?! Ну не страшно же! Ну вот совсем… – Колька, не спи! – Отец тряхнул меня за плечо, задел наш костёр, подняв в воздух искры. Одна попала мне в лоб, я распахнул глаза и всё равно не проснулся. Нашарил валенок, с сожалением сунул ногу в горячее от костра, но ещё мокрое нутро. Три шага в таком валенке – и я опять замёрзну.
– Хоть обувь просушим, ещё чуть-чуть, а?
– Дома обсохнем, не ной. Давай быстрее, мать с ума сходит! Получим оба…
– Кто здесь?! – В глаза мне ударил свет фонарика, я зажмурился и наконец-то проснулся.
Из темноты к нам шёл кто-то с фонарём, невысокий по силуэту, но из-за спины у него недвусмысленно торчала палка ружья. Отец обернулся, несколько секунд вглядывался в силуэт – и узнал:
– Петрович, где ж ты раньше был! Ты не поверишь!..
Сторож вошёл в свет костра, увидел крест, точнее то, что от него осталось, и уставился на отца безумными глазами:
– Сапрыкин, ты чего?! Ты хоть знаешь, что это?! Ну-ка дыхни!
– Да всё нормально, Петрович! Мы замёрзли как собаки, мы сдохнуть могли, малой уже в обмороке был, когда я это поджёг.
Сторож перевёл взгляд на меня, и я на всякий случай сделал умоляющее лицо. Хотя больше всего мне хотелось спать.
– Ты и ребёнка с собой потащил, ты…
– Я коммунист. И я мог околеть насмерть.
– У нас мотоцикл угнали, – пискнул я, но сторож не понял.
– И что теперь – кладбище поджигать?! Если узнает кто, знаешь, что мне будет?!
Похоже, отец и правда был вымотан: сил ругаться у него точно не осталось. Он выдал длинный и совершенно спокойный монолог, где описал наши злоключения последних нескольких часов. Сторож не перебивал, только изумлённо вскидывал брови.
– Я сделаю новый, Петрович, и никто ничего не заметит. Завтра же сделаю! Что там делать: брусок и две доски!
– Чего только не бывает! – буркнул сторож, и стал ногой забрасывать снегом наш костёр. – Завтра придёшь пораньше и уберёшь это всё. Зимой тут мало кто ходит, но знаешь закон подлости: когда не надо…
– Обязательно!
– …И сделаешь новый крест. Идите к воротам, я вас отвезу. Если заведусь в такой мороз.
При слове «идите» мои ступни опять заныли и замёрзли: ну это понятно, я же влез обратно в мокрые валенки. Утешало только то, что последние метры до дома мы всё-таки проедем в машине. У Петровича маленькая зелёная «инвалидка» без верха и прочих излишеств, но до дома она домчит быстро, замёрзнуть не успеем. Хороший мужик Петрович! Я был счастлив, пока хромал до калитки, пока Петрович, ругаясь вслух, заводил машину (после сугроба её промёрзшее сиденье казалось мне уютным диваном.). Я был счастлив, пока трясся на заднем сиденье, смотрел на знакомую дорогу и вполуха слушал, что там болтают взрослые. Хотя всё равно мёрз.
– Напугал ты меня, Сапрыкин! Выхожу на обход – вижу: горит! Что горит, чему там гореть: снег, камни, металл! Чертовщина какая-то! Хватаюсь за лопату, бегу тушить, смотрю: люди! Что такое, откуда здесь, кому в голову пришло жечь костёр на кладбище! Думал, урки какие забрались, бегу за ружьём…
