Я в очередной раз пыталась вслушаться, но ни слова не разобрала, только больше я не буду дразнить его работающим пылесосом. Он бубунил, а у меня мурашки бегали. Вся комната наполнилась этими странными звуками. С полки над кроватью свалилась толстенная книга и плюхнулась совершенно бесшумно на покрывало. Я не видела лица того дядьки, которому старик заговаривал зубы, но его опухшая щека была заметна и со спины. Так вот – она опадала на глазах. Я всё моргала, думала, что мне кажется, а она сдувалась. Кажется, дядька тоже это чувствовал: на виске у него поблёскивали капли пота, а Саныч всё бубнил, глядя сквозь него, сквозь меня. Его лицо расплывалось и темнело у меня перед глазами, а потом я ударилась головой об пол.
– Ты мне так всю деревню распугаешь. – Голос был как из соседней комнаты. – Дай ей водички, сейчас оклемается.
Я лежала на полу, растянувшись через всю комнату. Дядька, которому лечили зубы, послушно взял со стола стакан с водой и протянул мне. У него было совершенно нормальное лицо, и обе щеки одинаковые.
* * *
Когда тот дядька ушёл, старик разволновался, велел мне вымыть весь дом и всё бормотал:
– Личина! В нём может быть личина!
– Она может вызвать зубную боль?
– И не такое может! Домоешь – я покажу тебе свой школьный доклад, там всё написано.
– Ты делал доклад по личинам? В школе?
– И не только. Мы пионеры были, нам нельзя было ни во что верить, кроме советской власти. Но я хитрый, я представил это как народное творчество. Уж против народного творчества никто ничего дурного не скажет. Ох, если она в нём – плохо дело!
– А ты её не выгнал?
– Я вылечил зуб. А эту тварь так просто не выгонишь. Сжигать надо! Сжигать!
– Этого дядьку? Не пугай меня, Саныч, я и так в себя прийти не могу.
Но он меня уже не слышал. Он уставился в потолок и бубнил себе под нос:
– Можно, конечно, попробовать травами – но как сделать такой сбор, чтобы его самого не убило? Тут нужен хороший яд…
– Яд?!
– Представь, что в тебе завелась крыса…
– Фу! Не выживет. Чем ей дышать?
– «Не выживет», – передразнил старик. – А эта вот живёт, и ей хорошо, иначе давно нашла бы кого получше. И убить её, не убив носителя…
– Но погоди, она же не живая! При чём тут яды?
– И не живая, и не мёртвая, и, может, и ни при чём… – он опять забормотал себе под нос.
Я возилась с тряпками и ведром, не смея поднять головы от ужаса. Иногда я его боюсь.
* * *
Домыла я только к вечеру. Старик всё ещё лежал и бубнил под нос, когда я напомнила ему о докладе.
– Бумаги в среднем ящике стола. Его сразу узнаешь.
И я полезла в ящики. Они у него древние и какие-то промасленные. Нет, они не пачкаются, просто вид имеют такой, как будто дерево подожгли, налив тонну масла, чтобы лучше горело… А потом передумали и всё-таки потушили, зачистили, покрыли облупившимся теперь лаком. Я достала сразу все бумаги: древние клеёнчатые тетради бордово-мясного и тёмно-зелёного цвета, прозрачный файлик с коммунальными счетами, стопка тонких тетрадей и двойные листочки, раскрашенные цветными карандашами и с аккуратно написанными названиями.
– Вот, школьные доклады, здесь ищи.
Я стала искать. Мои школьные доклады исчисляются, наверное, мегабайтами, а тут лишь несколько двойных листочков: «Животные пустыни» – с верблюдом, явно срисованным с какой-то фотографии; «Цунами» – тоже проиллюстрирован цветными карандашами; «Семейство крестоцветных»; и наконец «Мифология в устном народном творчестве». Здесь не было никакого рисунка, даже разводов цветного карандаша не было, как на «Цунами». Просто двойной листочек – и всё. Я открыла двойной листочек и увидела: «Они всегда рядом!!!» – и всё.
– Читай! – приказал старик.
Я прочла вслух. Доклад, конечно, был очень содержательный, поэтому я прочла вслух два раза.
– Ну как?
– Э… А где доклад-то?
– Да вот же! Ты что, линзы потеряла?
На секунду мне так и показалось. Старик полдня до этого рассуждал про личины и яды – и показывает мне вот это. Эти два поступка никак не вязались в моей голове. Интересно, он это правда в школе читал? И что ему поставили? Они вообще заметили, что происходит с ребёнком? Иногда я смеюсь над стариком, что у него не все дома. Не вслух, конечно, а так, осторожно, под столом. Но ведь это логично: если ты постоянно общаешься со всякой нечистью, если ты видишь ту, вторую реальность, которую остальные не видят, то крыша потечёт. А судя по этому докладу, мой старик с детства такой. Главное – с ним не спорить, это я уже усвоила.
– Нет-нет, – говорю. – Просто очень лаконично.
– Лаконично и по делу, я так считаю. Тут же всё написано. – У него были чистые глаза человека, который верит в то, что несёт. Пускай. Он поднял на меня глаза, и в них на секунду промелькнуло напряжённое ожидание.
Я, конечно, сразу сказала:
– Отличный доклад! Мне всё стало ясно, – и его взгляд разгладился.
…Потом мы заваривали очередной успокаивающий сбор из трав, Саныч покрикивал и отбирал посуду. В травах он соображает, как я в химии: может болтать часами, а я мотаю на ус. Я бы и без него всё прекрасно заварила, благо запомнила рецепт. Но упрямый старик требовал всяких глупых ритуалов: помешать три раза по часовой стрелке, три раза против, как будто вкус или свойства от этого изменятся. Я не спорила, лишь бы не нервничал и не вылил в окно этот самый сбор. Хотя, честно говоря, в те дни я ещё могла потихоньку подмешивать ему в чай пустырник – отличная травка, чтобы успокоить старика и заставить проспать всю ночь. Но вонючая: потихоньку не подмешаешь. Я сообразила мешать пустырник с мятой и окуривать комнату от жильцов полынью, пока старик пьёт свой чай. От полыни такой запашок стоит, что все остальные просто перестаёшь различать. Правда, работал он не всегда. Сейчас вспоминаю и думаю: надо было увеличить дозу и добавить ещё кое-чего.
В тот день он пил успокоительный сбор легально, и я забыла окурить дом от жильцов. И он забыл, хотя про них забыть трудно, но мы ещё и заболтались. Рассказчик из Саныча лучший, чем писатель, и остаток вечера я слушала открыв рот про то, как личина уничтожила кучу народу в деревне с помощью одного-единственного носителя. Личина – это душа кого-то злого. Она вселяется в человека, и он уже не он. Он ведёт себя как тот злой покойник, даже меняются вкусы и немного внешность, и он начинает убивать. Когда они уходят, на их место стекается всякая мелкая нечисть, как гиены на объедки, поэтому в деревне так неспокойно.
* * *
Я легла спать уже за полночь, радуясь, что наконец-то нормально посплю. Вот уже дня три как старик не кричал от боли по ночам (таблетки можно давать только раз в двенадцать часов, поначалу ему их не хватало этих), и у меня были все шансы выспаться. Я отрубилась, едва закрыла глаза, и тут же распахнула их, потому что на кухне что-то упало.
