Звон был как от ножа. Этого быть не могло: прятать на ночь единственный уцелевший нож я здесь научилась уже давно. Я даже днём нож на столе не оставлю. Тот, что мы с Алисой и Гариком не смогли прикончить, я так и заматываю на ночь в полотенце и скотч. И вилки. И ложки – на всякий случай. Мой склад обезглавленных ножей старик, кстати, так и не нашёл.
…И всё-таки надо пойти подобрать. Я могла случайно оставить открытый ящик, я могла не заметить вилку на краю раковины, у плиты, на подоконнике – они с некоторых пор будто специально прячутся от меня.
Опять упало. В этот раз глухо, как будто нож воткнулся в пол. В кино дурачки бегут проверять, что там, да ещё орут «Кто здесь?», чтобы уж точно выдать себя. Больше всего хотелось вопить и бежать в обратную сторону, но вопить-то было нельзя!
Я потихоньку сбросила барахло с подоконника, тихо отщёлкнула шпингалет и с оглушительным треском спрыгнула в огород. Я замерла, присев на четвереньки, слушая сердце в ушах и где-то в голове. Под пальцами была мягкая, такая живая и земная грязь, под шлёпками тоже, и нога медленно соскальзывала в сторону. Нескошенная трава кололась, меня зазнобило от неё. Впереди чернела ночь. И кажется, больше ничего в мире не было: ни меня, ни этих в доме, ничего.
Я стала медленно выпрямляться, ощупывая сзади грязную стену дома. Пауки в крапинку жили где-то между досками, я думала о них с умилением и какой-то дурацкой надеждой: если они здесь – значит, всё нормально, мы ещё живы. Это в мёртвых домах нет пауков. Я тюкнулась затылком о распахнутую раму, взвыла и опять присела. Эти жильцы на кухне могли выглянуть и заметить меня в любой момент. Это я ни черта не вижу, особенно в темноте. Надо было хоть линзы надеть, но это последнее, о чём я думала, сбегая из комнаты.
Отошла в сторону кухни, так же на четвереньках, вытянула руку, пощупала раму: далеко, можно выпрямляться. Потихоньку, неслышно обтирая спиной дом… Что-то колючее легло на плечо. Я еле сдержала вопль, присела и посмотрела наверх, на стену. Пятно – что я могу увидеть без линз! Чёрное пятно на более светлой, голубой при дневном свете, стене. Оно болталось у меня над головой, как будто карабкается на стену. Только оно не карабкалось. Оно вообще не двигалось.
Я замерла, боясь выдать себя движением, но пятно вело себя смирно. Ветер колыхал его размытые контуры, и больше ничего не происходило. Надо было сматываться, но я боялась пошевелиться.
В глубине кухни опять что-то упало. Оглушительно, как будто мне на спину, я кожей почувствовала этот удар. Иголочки озноба пробили насквозь от спины до ступней и на секунду пригвоздили к земле. Я вскочила и бегом рванула в огород, не соображая, что делаю. За огородом только забор к соседу, который уехал так давно, что его дом даже в моей полуслепой темноте похож на огромное убитое животное, а уж что там творится по ночам, в мёртвом пустом доме, где нет Саныча, способного меня защитить, где вообще никого нет…
Я влетела в забор, шлёпнулась на грядку. Наш дом, оставленный за спиной, стоял молчаливым пятном. Левая половина была светлее правой. С улицы в глаза бил фонарь, полускрытый нашим домом, а всё равно не видно ни черта. Нет, надо пробираться на половину Саныча. Он не проснётся, если спит, а если не спит – орать не будет.
На грядках почти ничего не росло: Саныч жаловался на плохую землю. Без ботвы было вообще не видно, где грядка, где ровная земля, если бежать – я, пожалуй, споткнусь на втором шаге. Лучше потихоньку… Тёмная половина дома утонула в тени, её вообще почти не было видно. Я думала, что держу верное направление, пока не влетела носом во что-то меховое. Я отпрянула, потом протянула руку и вцепилась, не понимая, что ж там такое на уровне лица? Задняя лапа. Спина. Рукоятка ножа. Стена дома.
На ощупь я буквально влетела в окно своей половины, даже, кажется, не вставая на приступок. Здорово царапнулась о раму, захлопнула её, включила ночник. Он хорошо освещал комнату, я видела все свои знакомые пятна: шкаф, кресло, синий горб-рюкзак, кровать, тумбочка, пятно часов на стене. Вроде ничего лишнего – но мне-то откуда знать! Я стала нашаривать на тумбочке контейнер с линзами. Вечный кошмар всех близоруких: ослепнуть совсем и не знать, что там. А там животное. Прибитое к стене ножом. Контейнера с линзами на тумбочке не было.
Я забаррикадировала дверь креслом, а потом опустилась на четвереньки и зашарила по полу, чтобы не пропустить ничего. Ненавижу эти жуткие цветастые ковры! На них столько мелкого цветного узора, что если что-то уронишь, уже никогда не найдёшь, потому что не видно! Я легла на бок и посмотрела так, сбоку. В свете ночника всё выпирающее на ковре должно быть видно. Или нет. Телефон. Фонарь. Нет, это трубка вызова, а не фонарь. Читалка-то мне зачем – издеваешься?.. Вот фонарь. Подсветим так.
Из ковра торчало что-то блестящее, похожее на иголку. Я протянула руку, не рассчитала, оцарапалась, достала, положила на тумбочку. Иголка. Опять улеглась, посмотрела сбоку, подсветила… Ничего. Под тумбочкой. С другой стороны. Ничего. Надо откапывать в рюкзаке очки, чтобы найти линзы.
Глава II
Молоко, два белых, половинку чёрного, мешок гречки, пакет сахара, лавровый лист. Пятно дороги в магазин почти сливается с пятном неба, они светлые. Я ориентируюсь по монстрам-домам вдоль этой дороги. Почти все уже опустели, и это заметно даже без очков. Во дворах тишина: не хлопают двери, не стучит топор, даже, кажется, не гремят вертушки-пугала из пластиковых бутылок, хотя это я, наверное, уже выдумываю.
Ужасно боюсь споткнуться, как в тот раз, и ощупываю дорогу палкой Саныча. Он смеялся как всегда, но как всегда палку дал, всё-таки с ним я в безопасности. Иду слушаю, не едут ли машины. Иногда они всё-таки приезжают. Это чёртово дерево на дороге появляется каждый день. Тот же толстенный дуб, так же спиленный, с тем же вырезанным Гариком словом… Тётя Ира рассказывала: в магазин же завозят продукты по средам. Приезжают нормально, а как обратно – сразу берут с собой оставшихся мужиков с бензопилами. Последний раз брали тётю Иру. Нет, сначала они удивлялись, возвращались в магазин, орали почему-то на тётю Иру, бегали по деревне – искали, у кого есть пила… Потом орали про чертовщину, грозились, что вовсе больше не приедут… А теперь просто: как среда – так все, кто остался, берут пилу, у кого есть, и идут в магазин. Ждут разгрузки, забираются в пустой кузов – и вперёд: выпускать грузовик. Обратно, конечно, все пешком, но как-то срезают через лес. К чему только люди не привыкают!
Молоко, два белых, половинку чёрного… Странно, что Лесной бабки нет. Она знает, что я пошла в магазин – значит, захочет меня проводить. Всегда провожает, ей за это причитается жвачка и пепси. Странный выбор для бабки, но ей нравится. Я её не понимаю, не понимаю, что она говорит, её речь больше похожа на скулёж собаки, а когда сердится – на крики птиц. А вот тётя Ира всё понимает. Если других покупателей нет, она сама выходит нам навстречу и выносит Лесной бабке мятную жвачку и пепси в стеклянных бутылках. Она её совсем не боится и жутковато называет Леночкой.
…А уж потом замечает меня и ведёт в магазин. Когда я её спрашиваю, откуда она знает, как зовут Лесную бабку, и почему Леночкой, ведь она больше похожа на Елену, она отмахивается. Она явно знает, но не хочет мне чего-то рассказывать. Максимум говорит, что Лесная бабка застряла в том возрасте, когда была Леночкой, и Еленой ей уже не стать. Что ж, похоже. Она ведь не злая, просто выглядит жутко. Если бы я могла её нормально видеть, до сих пор бы боялась.
