– Вот мы и у цели!
– Неплохо, но ты можешь шутить и получше.
Унитаз был ещё подсоединён, и на ржавой трубе поблёскивали капли конденсата.
– Смотри, тут даже воду не отрубили! Такое бывает вообще?
– В доме автономное водоснабжение. Насос, колодец.
– А я-то думал, он нежилой…
– Выглядит как могила слона в посудной лавке. А жилой он или нет, я не могу точно сказать. Был бы умный, а так… Ни единого датчика! Есть, правда, старые разбитые камеры: на два часа – в десяти метрах от нас и на пять часов – в восьми метрах. Их монитор находится слева от нас, на восемь часов, в семи метрах. Но я не могу с ним связаться.
Несколько секунд я рассматривал капли конденсата на трубе унитаза, пытаясь осознать, что такого мне наговорила Людмила. Камеры? Монитор? Эта древняя заброшка при жизни принадлежала древнему безумному старику, который и смартфона-то в руках не держал, потому что боялся.
– Что за камеры?
– Полускрытые, две тысячи шестого года выпуска. Только распознаются поначалу как мусор, – пожаловалась Людмила.
Я побежал смотреть камеры. Справа была дверь в большую комнату, точнее пустой дверной проём, оставшийся от двери. Я споткнулся о высокий порожек, ступил на жуткий, будто живой ковёр. Смешно, что он сохранился. Я встречал такие в старых домах, а потом восстанавливал картинку. Когда-то на них были великолепные узоры, не оторвёшься, завораживают, но время не щадит. Этот был, пожалуй, самый колоритный: он порос мхом, натуральным, зелёненьким, не целиком, конечно, а так, участками: места, которые лежали под окном без рамы и регулярно намокали от дождей. Там даже ползали насекомые.
– Износ пола восемьдесят процентов. Это может стать вашим последним танцем.
В огромной комнате, напоминающей танцзал, сохранился только этот ковёр да поеденное молью кресло. Даже стёкол в окнах не было. На стенах желтели остатки обоев. Потолок был когда-то обклеен светлыми пенопластовыми панелями, сейчас же их остатки имели сероватый и желтоватый цвет одновременно.
И всё-таки я разглядел этот металлолом. Достаточно большие, достаточно неплохо сохранившиеся, наверное при жизни они были прикрыты какими-нибудь картинками – иначе как их можно не заметить? Почти под потолком, у двух противоположных стен, чтобы видеть всю комнату…
– Где, говоришь, их монитор?
– Теперь на шесть часов. Примерно в двенадцати метрах. Только я не могу с ним связаться.
– Понятное дело, он дохлый небось! Как ты вообще его распознала?
– Как устаревший пластик характерной формы и немного окислившегося металла. Да, человеческие захоронения тут тоже есть. Примерно на девять часов в тридцати метрах.
– Людмила, это очень плохая шутка!
– А я и не шучу. То, что на плане обозначено как «огород» является массовым захоронением.
Ещё и массовым… Пора сказать, почему «Пещера дракона» и что я здесь забыл. Много лет назад, когда ещё деревня была обитаема, здесь жил совершенно безумный маньяк, который помешался на потустороннем. Мать утверждает, что он сам владел какой-то там магией, но в её время ещё было модно верить в такие вещи. Тому маньяку всюду мерещились домовые, лешие и ещё какие-то твари, которые могут вселяться в людей. Вот из-за этих-то тварей он и убивал. Если психу показалось, что в тебя вселилась ему одному видимая тварь, – твои дни сочтены. А мерещилось ему всякое, и много. Я слышал всего о нескольких его убийствах, причём ни одно не было доказано, если архивы не врут. Но чтобы он закапывал кого-то в огороде, не слышал вообще.
– Идём на шесть часов, монитор смотреть. – Я развернулся и вышел в коридор. Впереди у меня когда-то была целая стена, разделяющая дом на две части. Сейчас оставшиеся доски, местами выломанные, местами упавшие, только намекали на неё. А вот там был проём, которого нет на плане. Мать рисовала мне планировку этого дома по памяти и, наверное, что-то напутала…
Я шагнул к выломанной стене. Пол оглушительно скрипел под ногами, но держал. Дверной проём и правда был, но какой-то странный. Больше всего это было похоже на дверку для очень толстой собаки: низко, сантиметров сорок от пола и чуть больше в ширину. Пол рядом с ним был заметно чище, чем вокруг. Здесь что-то стояло, закрывая странную дверку для собаки, а потом его убрали, причём недавно…
– Тегенария доместика прямо над вами!
Я задрал голову. Людмила тут же осветила дощатый потолок, паутину и пояснила:
– Домовый паук. У вас увеличилась частота сердечных сокращений.
– И ты решила добить меня?
– Я просто учусь шутить.
– Что-то мне уже не до шуток.
Я прошёл сквозь бывшую стену и оказался в коридоре рядом с точно таким же туалетом, выходом на кухню и дверью в маленькую комнату с высоким порожком. В грязном окне прихожей ещё было стекло. Его перекрывала огромная паутина с этой самой тегенарией. На вешалке у входной двери ещё висела чья-то куртка странного покроя, как будто из полосочек одной ткани. Настоящий раритет, только пыльный. Но меня больше влекла комната: двери там не было, и я видел остатки обстановки: блестящая кровать с шишечками, видавшая виды трёхногая табуретка.
О порожек я, конечно, споткнулся, ударился головой о низкий дверной проём.
– Не вписался. Пейте обезжиренное молоко «Стройняшка». «Стройняшка» – и вы пройдёте во все двери.
…В этом окне тоже было жуткое грязное стекло – с паутиной и дохлыми мухами между рамами. У окна древний письменный стол, я часто такие встречаю в заброшках, стул конца прошлого века, а кровать ещё старше, наверное начала…
– Так, а монитор-то где?
– На один час, под столом ниже уровня пола. – Людмила осветила видавший виды дощатый пол, и я сразу увидел металлическую ручку крышки подпола. Когда-то она была покрашена в тот же цвет, что и пол, чтобы быть незаметной, но со временем с них обоих стёрлась краска.
Подпол уходил в глубину, наверное на метр, мне пришлось сунуть туда не только руку с Людмилой, но и голову. Почти сразу я увидел древний кусок серого пластика, треснутый экран. Рядом лежала грязнющая клавиатура, разломанная поперёк.
Эта клавиатура взорвала мне мозг, как мать говорит. Я прямо представил этого безумного старика со складкой поперёк лба, который владеет техникой чуть лучше, чем хочет, чтобы все думали. Представил, как он ныкает этот древний комп в подпол, как подглядывает с него за девчонками, которые квартируют на той половине дома. А потом, чего-то испугавшись, швыряет машину и разламывает об колено клавиатуру: якобы избавляется от улик!
…А самое дурацкое, что ведь избавился! Машина, пролежавшая в сырости несколько десятков лет, уже ничего мне не скажет. И хорошо! И отлично! Вот меньше всего я хочу видеть изображение с тех камер!
Я достал утилизатор и без напоминаний Людмилы спрессовал устаревший пластик. Вот все твои воспоминания, больной старик! Дурацкая серая шайба, которая даже для хоккея не годится, и немного чёрного порошка – всё, что осталось от окислившихся металлов.
