Э, постойте, куда же вы? С чего вдруг заторопились? Я ведь еще кой-чего порассказать могу, ежели захочу…
Летучая смерть
Гостиница «Апельсин» располагалась близ железнодорожного вокзала в Блумфонтейне, в Южной Африке. Воскресным днем 24 января 1932 года в дешевом гостиничном номере сидели, настороженно вслушиваясь в каждый шорох, четверо мужчин: управляющий Джорди К. Титтеридж, констебль Ян де Витт, участковый инспектор Йоханнес Боггарт и хранивший большую, чем у остальных, невозмутимость судебный врач Корнелиус ван Кейлен.
На улице стояла изнуряющая январская жара. Посреди комнаты лежал труп мужчины — однако не он вызывал дрожь в сердцах присутствующих. Их взгляды, блуждая по комнате, старательно миновали заваленный рабочий стол и участок низкого потолка, вдоль которого протянулась неаккуратная полоса чернильной надписи. Время от времени доктор ван Кейлен поглядывал украдкой на истрепанный переплет гроссбуха в своей левой руке. Собравшиеся, несомненно, боялись — и страх их одинаково распределился между этой книгой, чернилами на потолке и причудливого вида издохшей мухой, плавающей в пузырьке с нашатырем. Чуть поодаль на столе находилась открытая чернильница, а рядом с ней ручка с тетрадью, саквояж с медицинскими принадлежностями, склянка с перекисью водорода и заполненный где-то на четверть густым раствором марганцовокислого калия стакан.
В угрюмом молчании джентльмены обдумывали сложившуюся ситуацию. Ко времени они уже доподлинно установили, что мертвец был кем угодно, только не «Фредериком Н. Мэйсоном, рудничное дело, Торонто, Канада», как было записано в журнале регистрации, — на это указывала первая же страница гроссбуха, на поверку оказавшегося дневником того, кто сейчас темным пятном распластался по полу, уже потихоньку начиная распространять трупное зловоние. Дневник вскрывал и другие загадки, жуткие по природе своей, но на некоторые вопросы не отвечал, переводя их в сферы зловещей недосказанности. Окрепшие в силу долгой жизни бок о бок с племенами Черного Континента суеверия — вот что заставляло четырех взрослых мужчин зябко поеживаться, невзирая на сильный январский зной.
Переплетенный в кожу дневник был невелик по объему; записи вносились аккуратным почерком, сделавшимся торопливо-нервным к самому концу. Поначалу они носили характер отрывистый, случайный, но впоследствии практически ежедневный. Называть их дневником было, пожалуй, не вполне правомерно, ибо охватывали они узкую область деятельности их автора. Имя умершего доктор ван Кейлен узнал по первой странице — то был известнейший в медицинских кругах ученый, посвятивший жизнь исследованию поветрий, разгуливавших по Черному Континенту. При дальнейшем чтении открылось, что коллега Кейлена причастен к одному официально нераскрытому громкому преступлению, совершенному около четырех месяцев назад. Переворачивая страницу за страницей, судебный врач ощущал, как становится ему все более не по себе.
Ниже, с незначительными лакунами, следует текст, который доктор прочел вслух в сумрачном гостиничном номере, пока трое его слушателей украдкой опасливо поглядывали на стол, на потолок, на тело, распростертое на полу, — и друг на друга.
ЖУРНАЛ ТОМАСА СЛОУНВАЙТА, ДОКТОРА МЕДИЦИНСКИХ НАУК
Посвященный подробностям гибели Генри Сарджента Мура, доктора философии Бруклинского колледжа, профессора сравнительной зоологии насекомых Колумбийского университета в Нью-Йорке. Прочесть в случае моей смерти, дабы пролить свет на обстоятельства мести, свершенной моей рукой и согласно моей же воле.
5 января 1929 года.
Окончательно утвердился в своем намерении убить доктора Генри Мура. Сегодняшний инцидент навел меня на хорошие идеи касательно оружия возмездия. С этого момента буду вести дневник, посвященный моему плану — и только ему.
Едва ли нужно вновь подробно излагать обстоятельства, приведшие меня на этот путь, — заинтересованной части публики уже знакомы ведущие факты. Я родился в городе Трентоне, штат Нью-Джерси, 12 апреля 1885 года, в семье доктора Пола Слоунвайта, жившего прежде в Претории, что в провинции Трансвааль Южной Африки. В угоду семейной традиции избрав медицину своим призванием, я учился сначала у отца — он погиб во время службы под стягом Южноафриканского полка во Франции, в 1916-м, а потом, как специалист по лихорадкам, окончив Колумбийский университет, ушел с головой в исследования в джунглях Африки. Их я исходил вдоль и поперек — от форта Дурбан до самого экватора.
Потом я работал в Момбасе, и на основании исследований нескольких лет вывел свою теорию распространения и клинического течения некоторых видов f. intermittens. Публикация научной статьи принесла мне громкую славу, на мои предложения откликнулись несколько крупных журналов разных стран, департамент здравоохранения Южной Африки предложил мне высокий пост в министерстве (и даже рыцарское звание в случае принятия мною весьма желанного британского подданства). И тут Генри Мур выступил с заявлением, поставившим под сомнение мои выводы. Нет, даже не выводы — они были безупречны, — а мой приоритет. Он заявил, что истинным автором открытия является покойный сэр Норман Слейн, а я просто использовал записи старика, при загадочных обстоятельствах пропавшие после его смерти. В доказательство своей претенциозной чуши он представил письма сэра Нормана, из которых можно было заключить, что тот действительно сделал свое открытие раньше меня — и, если бы не скоропостижная смерть, вскоре напечатал бы о том статью. Сознаюсь, я действительно видел эти бумаги — я обнаружил их в медицинском журнале, что взял почитать незадолго до кончины у доктора Слейна, — но в свое оправдание могу сказать, что выкладки старика лишь подтверждали выводы, к коим я пришел и без его чертовой рукописи.
А вот поступку Генри я никаких оправданий найти не могу — мой однокурсник, друг, товарищ по экспедициям в Южной Америке и Африке обвинил меня в мародерстве, в том, что я ограбил покойника! Департамент здравоохранения тут же забыл о своем предложении, официальные представители в Момбасе, особенно знавшие сэра Нормана, стали относиться ко мне более чем прохладно. Стало ясно — на моей научной карьере в Африке поставлен крест: по ветру пошли все надежды, возлагаемые мною на эту страну, вплоть до смены подданства. И благодарить за это нужно было друга, которому я помогал, которого вдохновлял, которого пестовал, покуда не достиг он нынешнего своего авторитета в области энтомологии Африки. Даже сейчас, ненавидя его, не стану отрицать его успехов. Но благодаря именно авторитету он походя, одним своим словом, раздавил меня — раздавил как муху!
Что ж, тогда и я раздавлю его.
Увидев, сколь молниеносно падает мой авторитет в Момбасе, я перебрался в захолустье — в Мгангу, что в пятидесяти милях от границы с Угандой. На восемь тысяч черномазых тут всего восемь человек белых, не считая меня. Живет это место за счет торговли хлопком и слоновой костью. Ужасающая, омерзительная дыра эта Мганга, и нет в ней ничего, кроме огромного количества змей, ядовитых насекомых, а еще — разных мух, о существовании коих я прежде и не догадывался. Всякий раз, когда попадается мне на глаза занимающий в моем шкафу видное место внушительный том Генри Мура «Двукрылые Центральной и Южной Африки», я язвительно усмехаюсь — может, там, в Гарварде, где преподает Генри, он и сойдет за настольную книгу, но в нем нет и половины того, что теперь ведомо мне. Впрочем, какой толк от моих знаний, если как ученый я уже мертв!
