– Молодец! Попал.
Я говорю:
– А Филя?..
Аристов качает головой и вдруг спрашивает:
– У тебя есть монета? Положи ему в рот. Когда забираешь чужую жизнь, полагается заплатить.
…Семь.
Шпрехшталмейстер на сцене трясущимися руками застегивает на запястьях, на лодыжках и на горле блондинки тонкие ремешки. Зал аплодирует и ревет – им нравится смотреть на блондинку, потому что ей страшно. Она боится боли. Боится, что я в нее попаду. Но между болью и унижением она выбрала боль.
Мне нравится ее имя – Елена.
Я опускаю на глаза глухую повязку, достаю первый нож и дожидаюсь, когда стихнут аплодисменты. Обычно в этот момент я слышу легкий перезвон колокольчиков Аннабель. На этот раз перезвона колокольчиков нет.
Я делаю вдох на счет «три», а потом на счет «семь» длинный выдох, чтобы унять биение сердца. И я сливаюсь с тьмой. Тьма все сделает за меня.
И я бросаю нож в тишине. Блондинке ничего не грозит.
…Шесть.
Она говорит:
– Возьми меня с собой, ну пожалуйста.
Я отвечаю:
– Нет.
– Но у твоей жены есть талант! – поддерживает ее Аристов. – Его надо использовать.
Я отвечаю:
– Нет.
– Она хочет работать с нами. Она физически видит ложь, Макс! Она может быть нам полезной.
Я отвечаю:
– Нет.
Она выходит из комнаты, хлопнув дверью. Он пожимает плечами – раздраженно, разочарованно – и тоже выходит.
Тем же вечером он привозит ее в больницу с ножевым ранением в живот. Мы стоим у ее постели, и он говорит безразлично:
– Ты был прав. Я взял ее с собой. Она действительно не годится. Понимает, когда враг врет, – но не оценивает опасность. Говорит ему прямо в лицо. Провоцирует. Запорола мне операцию.
Я отвечаю:
– Ты чудовище, Аристов.
– Все будет хорошо. – Он уходит.
Молодой рижский врач прилежно конструирует фразы на русском. Он орудует словами, как продезинфицированными пинцетами, аккуратно удаляя из солнечного сплетения надежду:
– Здоровье фрау пребывает почти вне опасности. Все жизненно важные органы пребывают в порядке. Но также есть неудача. Фрау Елена потеряла дитя. Мне жаль, но абортус… выкидыш, так?.. в таких обстоятельствах не является редкостью. Причиной явился удар ножом в область утерус… матка, так?.. У фрау открылось кровотечение.
Она говорит в подушку:
– У нас была девочка.
– Столь ранний срок… Мы не можем быть в известности, какого пола являлся плод.
И я кричу:
– Зачем ты пошла туда, Лена? Зачем ты, дура, так рисковала?!
Она говорит:
– Прости, Максим. Я хотела доказать тебе, что могу.
…Пять.
Трое китайцев таращат глаза и мычат через грязные кляпы. Харбин. Пропахший кровью одноэтажный каменный домик с деревянными ставнями. Тридцать девятый год.
Перед каждым выстрелом Юнгер спрашивает:
– Куда ты дел карту?
Я не отвечаю. Они по очереди расстреливают всех троих.
– Ты жестокий человек, – говорит мне Юнгер. – Продал жизни своих соратников за старый шелковый свиток… Где карта?
Я не отвечаю.
Они срывают мне ногти – на руках, потом на ногах. Они сажают мне на живот голодную крысу и накрывают сверху жестянкой. Они стучат по жестянке прикладом, сводя эту крысу с ума. Пока она с визгом вгрызается в мою кожу и мясо, Лама выводит у меня на груди острием ножа три продольные черты и одну поперечную.
Я кричу. Но я им не говорю, что отдал карту агенту Верному.
И тем более я не говорю про ключ от усыпальницы, про пароль, без которого карта фактически бесполезна.
…Четыре.
Полковник Аристов любуется моим шрамом:
– Наконец-то и у тебя есть знак ван. Знак хозяина смерти.
Мне мучительно хочется сказать ему, что он неправильно трактует знак ван. Мне мучительно хочется доверить ему ключ, открывающий усыпальницу:
«Я никто. Я исполняю волю хозяина».
Я молчу. Я ему больше не доверяю. Я не знаю, распорядится ли он воинами правильно.
…Три.
– Я никогда не стал бы звать тебя с нами, но она Элена настаивает, – Юнгер сильно волнуется, от этого его акцент становится резче и он допускает ошибки. – Она спросит. Она узнает, если я тебе не предложил, если я ей соврал… Я хочу увезти Элену. Ты хочешь бежать с нами тоже?
Я отвечаю:
– Нет.
– Я говорю с тобой сейчас не как сотрудник абвера, а как брат твоей жены. Я не предлагаю тебе измену. Только свободу! У меня есть окно на границе, швейцарские паспорта…
Я отвечаю:
– Нет.
– Ты Dummkopf! – он меня почти уговаривает. – Ведь ты погибнешь тут, Макс. Тебя поставят к стенке твои же дружки с Лубянки…
Я отвечаю:
– Нет.
Я иду выступать. Моя жена сидит в первом ряду. Скоро будет антракт, и она спросит его, и узнает, что он предложил, а я отказался.
…Два.
Я дышу горячо и часто, как больная собака. Я хочу зажмуриться и погрузиться во тьму. Или открыть глаза и посмотреть ему прямо в лицо. Он не позволяет мне сделать ни того, ни другого. Тусклый свет, пульсируя, сочится в меня через неплотно сомкнутые веки. Я – собака, издыхающая у ног хозяина. Я – поломанная кукла в руках ребенка-садиста. Я закатываю глаза, оставляю ему только узкие прорези белков – но ему их достаточно. Через эти прорези его голос проникает мне в мозг – ритмично, в такт покачиванию часов.
– Если кому-либо когда-либо удастся вернуть тебе память… в чем я лично сомневаюсь… ты немедленно себя уничтожишь. Ты захочешь умереть, очень страстно, всем существом… Это ясно?
Я отвечаю:
– Ясно.
Его рука в черной лайковой перчатке вкладывает в мою мокрую от пота ладонь золотые часы.
…Один.
Я сжимаю в мокрой ладони золотые часы. Я голый, зубы стучат. Вертухаи стреляют в меня тугой, холодной струей из шланга. Я считаю от десяти до нуля – в такт стуку зубов. Я в чистилище. Лагерная баня, рудник «Гранитный», шмон для новоприбывших.
Я отдал им все – заначки, спички, табак, кусочек проволоки, горстку чая и душу. Я не отдал им только золотые часы с портретом моей женщины, моей блондинки на крышке. Ведь я циркач. Я показал им фокус с исчезновением. Ловкость рук. Так я думал.
