Теперь – нырнуть в еловую чащу…
– Кххе!.. – это сзади и слева.
Оборачиваюсь. У гаражной стены шевелится груда тряпья, и оттуда опять:
– Кхе! Кххе!..
Бомж. Летом их здесь собирается целая колония. Но еще середина апреля, и этот – какой-то уж очень ранний. Притащил сюда старую тахту и угнездился…
– Сестра!..
Это он мне? Откуда он знает, что я – сестра?.. Ах да, забыла, я ведь сегодня и впрямь «сестра».
Он садится на тахте, рассыпая тряпки вокруг себя.
– Сестра…
Некогда мне с ним!..
– Простите, денег нет ни копейки.
– Да я не денег… Я только…
– Что?
– Просто скажи мне «доброе утро»!.. Такая у меня… примета…
Невольно улыбаюсь.
– Доброе утро… – Как его назвать-то? – Доброе утро… брат. И хорошего дня тебе…
Он благодарно кивает:
– И тебе, сестричка! И тебе тоже…
Соединяет руки в замок и трясет ими над головой – довольный, даже счастливый:
– Вот и хорошо… Вот и благодать… Вот и слава Богу!..
Поворачиваю к ельнику, делаю шаг, второй… И вдруг понимаю, что горячий булыжник тревоги, давивший и припекавший мое бедное нутро последние три дня, исчез, испарился и легкий пар от него поднялся к сердцу и окутал его спокойствием и уверенностью, что все хорошо, все хорошо! Как будто включили канал связи и передали по нему добрую весть: все хорошо!.. Я даже останавливаюсь в изумлении – как это получилось? Оглядываюсь на бомжа. Он смотрит на меня и радостно кивает, словно понимает, что я почувствовала:
– Вот и хорошо… Вот и слава Богу, сестричка!..
С виду здесь – вход в заброшенный погреб, а может – в бомбоубежище. Ржавая неприметная дверь. Снаружи ни за что не догадаешься, что сделана она из железа дюймовой толщины – не возьмешь и автогеном! А ключ – вот он, там, куда я его положила, – в щели под дверью, где могут пролезть только мои тонкие пальцы. Сую руку и сразу чувствую знакомый подвальный сквознячок. Так, теперь тихонько вставить ключ в скважину, повернуть и открыть дверь без скрипа – сама когда-то вылила в эти петли и в этот замок флакон вазелинового масла! Теперь закрыть изнутри… Как там было написано в моей тюрьме? «Закрывай на два оборота». И ключ – на место…
Ух, ну и темнотища! Всегда ходила здесь с телефонным фонариком. А без фонарика – пялься в темноту хоть полчаса, глаза все равно не привыкнут. Но ничего, я здесь и так все знаю…
Дюжина ступеней вниз. Тесный, как щель, проем. За ним – налево. Длинный и узкий проход – такой низкий, что даже я могу задеть головой свод, – иду пригнувшись… Вот и галерея, здесь – больше воздуха и гулкое эхо от каждого шороха. Иду вдоль левой стены, под ладонью – шершавая кладка. Оп! Рука ушла в пустоту – первая дверь… Как колотится сердце! Но уже – радостно. Все хорошо, все хорошо!.. Вторая дверь. Дальше. Третья дверь – моя берлога. Там – зажигалка и свечи. Там есть кое-какая моя одежда, и я переоденусь – не являться же в таком виде!.. Тьфу ты, да разве это важно!.. Дверь в берлогу жутко упрямая – смазывай не смазывай, ворочается еле-еле. Да и сил у меня сейчас не очень… Наконец стронула с места, открыла, вошла… Как колотится сердце!.. Иду, вытянув руки вперед, мелкими шажками… Боже, неужели моя берлога такая огромная – конца и края нет!.. Но вот руки упираются в стену. Где-то тут моя лежанка. Опускаюсь на колени, начинаю шарить руками. Ага, вот край одеяла, матрас и… что-то незнакомое, шерстяное, колючее… Господи! Волосы на чьей-то голове!..
– А! А! Что? Кто?.. – знакомый испуганный голос в темноте.
– Это я. Без паники, Ванечка. Это я…
– Ни… Ни… Ника?!
– Так-так. Значит, стоило отлучиться на пару дней, и место уже занято?
– Ни… Ника!.. Бо… Бо… Боже мой…
– Ванечка, ты что, тренируешься дразнить Риту?
– Ника!.. – В темноте он хватает мою руку, начинает трясти. – Ника! Ты мне не снишься? Ты правда здесь? Ты мне только не снись! Пусть это будет наяву!..
– Да снюсь я, снюсь, успокойся!..
– Ника!.. – Он отчаянно стискивает мою руку, потом – чувствую – прижимается к ней губами…
– Эй, эй, товарищ! Не так пылко! – Я пытаюсь отстраниться от него.
На самом деле я так рада – и Ване, и его горячему порыву, и тому, что я наконец добралась домой!
Ваня продолжает цепляться за меня и натыкается на наручники:
– Ника, что это?..
Вспыхивает огонек зажигалки. Ваня бестолково размахивает им, а другой рукой торопливо надевает очки. Потом опять хватается за наручники, удивленно разглядывает:
– Что это?..
– Подарили на память, – говорю я. – Чтоб не забывала, как хорошо на свободе…
Ваня поднимает на меня глаза:
– Ника!.. Господи!.. Да ты же!..
Догадываюсь, что он разглядел мое одеяние.
– Да, мой милый, вот так! – серьезно говорю я. – А ты мне руки целуешь как безумный. Грех это!
– Да как же… – он совсем растерян.
– Так, Ванечка, все! Хватит шутить. И рассказы все – потом. Скорей говори – как Алеша? Как Мария?..
Ваня непонятно трясет головой, будто ничего не понимает со сна… Или не решается сказать что-то плохое? Господи, неужели это внезапное облегчение было обманчивым?..
– Да говори же ты!..
– Ника…
Я уже хочу вцепиться в этого олуха и вытрясти из него слова!..
– Приступ у Алеши начался сразу, как только ты исчезла…
– Так, не надо мне сначала! – кричу я. – Давай с конца! Алеша жив? Мария жива?..
– Жив… Жива… Все живы… Она сумела ему помочь. Да, сумела, представляешь!.. Но сама потеряла сознание и даже… Я не знаю, что это… Яков Романович вводил ей адреналин, обезболивающие, но она так и не пришла в себя… Лежит бледная, глаза закрыты, не слышит, не отвечает…
Мое сердце, колотившееся как бешеное, вдруг замирает, будто остановленное чьей-то рукой… Все плохо. Все пропало.
– А Алеша?.. Были еще приступы?
– Нет… Все спрашивает про маму. Ему говорят, что мама скоро придет…
– Разве они не вместе?
– Нет. Яков Романович решил, что Алеша расстроится, когда увидит, что с ней стало… Ой-ой!.. – вдруг взвизгивает Ваня. Это раскалившаяся зажигалка обжигает ему пальцы, и Ваня роняет ее. Опять нас накрывает тьма.
– Ваня, а свечи-то есть?
– Ох, Ника… Вчера последнюю сжег. – Ваня виновато всхлипывает. – Я тут писал допоздна, ну и…
– Ладно, не важно. Телефоном посвети.
– Умер телефон. И зарядить негде – электричество отрубили.
