А Ника… У нее уже есть свой мир – причем такой, что мне никогда не охватить его ни словами, ни даже мыслью. Но все же надежда приблизиться к этому миру вывела меня из темноты, из моего хаоса страхов и смятений. И вот я без прежнего содрогания и даже с каким-то подобием отваги думаю сейчас о возвращении в хоспис, о том, что нужно идти к двери, за которой – моя новая жизнь, и найти ключ, оставленный для меня Никой.
По пути от кофейни к супермаркету бросаю взгляд в сторону Елового холма. Вижу скопление полицейских автобусов у наших ворот. Все ближайшие к хоспису улицы непривычно заставлены машинами. Много микроавтобусов со спутниковыми тарелками на крышах, с логотипами информагентств и телекомпаний – значит, наш протест все еще в центре внимания.
…В супермаркете стою у кондитерского стеллажа, складываю в корзину шоколадные яйца – двадцать, двадцать одно, двадцать два. Всё. Денег хватит ровно на столько.
Чувствую странный запах. И что же здесь может так вонять? Вдруг кто-то берет меня за локоть. Поворачиваюсь и вижу носатого майора – того самого, что беседовал со мной и Сашей-Пашей в отделении полиции, а потом целыми днями орал в мегафон перед хосписом. И сразу понимаю, что это – его гнусный запах, которым было пропитано все отделение, а теперь смердит весь кондитерский отдел…
– Ну, здравствуйте! – губы майора кривятся в насмешливой улыбке.
– В чем дело? – шепчу я.
– Дело в том, как вы здесь оказались… Ваша фамилия не Копперфильд? Нет?
– Не понимаю, о чем вы, – мямлю я.
У меня нет никакой легенды на этот случай, и я не представляю, как мне выкрутиться. Майор наверняка видел меня на ступенях хосписа на той пресс-конференции, видел, как я отступил в хоспис вместе со всеми, когда отцу Глебу прострелили руку…
– О чем я? – ухмыляется майор. – О том, что хоспис оцеплен. Из окон и дверей никак не выбраться…
Я начинаю плести чушь:
– Не знаю… Я выбрался… Еще три дня назад… Я больше не имею к этому отношения…
– Да-да, – говорит майор. – И теперь набрали для себя два десятка шоколадных яиц? Вы только ими питаетесь, да?..
Стою и тупо молчу… К мерзкому запаху майора добавляется еще более противное ощущение – по моей спине наперегонки стекают капли холодного пота…
16 апреля. Великий четверг
Иеромонах Глеб
Больно… Господи, ну больно же!.. Сижу в ризнице, баюкаю забинтованную руку. Недавно проглотил таблетку дексалгина, как посоветовал Яков Романович. Жду, когда подействует. Но пока что – все больнее и больнее… Что за опасное заблуждение, будто боль очищает и возвышает! Да как она может возвышать, если даже думать ни о чем, кроме боли, невозможно! Теперь я понимаю, что боль ревнива и эгоистична. Она требует внимания к себе, и только к себе, хочет завладеть всем сознанием, стать главной в человеке и заставить его жалеть только себя… Нет! Только одного заслуживает боль – ненависти!..
Стучат в дверь. Иван Николаевич вернулся? Ну слава Богу!
– Да-да, входите! – кричу я и сам понимаю, что получается не крик, а стон.
В дверной проем, пригибаясь, шагает высокий человек в длинном пальто, стаскивает с головы скуфью.
– Это я, брат.
– Артемий?.. Постой, а как же ты… Там ведь оцепление.
– Ну, попам вроде вход разрешен. А вот твоих внутренних стражей было труднее миновать – «куда?», да «к кому?», да «кто таков?»… Ну что, как ты сам-то? – Артемий смотрит на мою забинтованную руку. – Слыхал, стреляли в тебя…
– Стреляли, – говорю я осторожно. – Но ничего страшного. Здесь же больница. Мне помогают.
Он смотрит на икону Спасителя в красном углу. Кажется, сейчас перекрестится. Но нет. Переводит взгляд на меня:
– Брат, где сейчас Вероника?
– Здесь, в хосписе, – говорю я. – А ты что же, приехал за Вероникой?
– Нет, что ты, – мотает он головой. – Просто хотел узнать, все ли с ней в порядке.
Я пододвигаю ему табурет, и он садится. В слабом свете, сочащемся из окошка, его лицо кажется мертвенно-бледным. Вижу, как он похудел и даже вроде бы постарел.
– Глеб, – говорит он. – Я знаю, что творится вокруг хосписов. Знаю, какую чушь про вас несут официальные СМИ…
– Это не чушь, брат, – перебиваю я его. – Это по-другому называется…
– Да-да, – кивает он. – Хочу, чтоб ты знал: ни Владыка, ни кто-то из наших к этому не причастен.
– Это все, что ты хотел мне сказать? – Я смотрю на него в упор.
– Нет, не все. Я тут посвоевольничал и отправил письмо твоему отцу.
– Отцу?! – я даже отшатываюсь.
– Да, – тихо и твердо говорит Артемий. – Написал: всё, что говорят о тебе в новостях, – ложь. Письмо ему доставили курьерской почтой.
Я молчу, озадаченный таким поворотом.
– Я же знаю, что вас отрезали от мира, заглушили связь, – продолжает Артемий. – Но в любом случае прости мне это самоуправство… И еще, хочу сказать… – Он низко опускает голову. – Святейшему совсем плохо. Служить не может. Пасхальные службы проведет митрополит Григорий. Его прочат в местоблюстители. А это, как ты понимаешь, поворот в такую сторону, что… – Артемий замолкает. – Я по дороге сюда видел молодцов из православных дружин – «Скрепы», «Хризма», каких-то там еще… Владыка Григорий им покровительствует. И какую роль они будут играть в скором времени – Бог весть…
– А что же будет со Святейшим? Неужели ему нельзя помочь?
– Выход один – операция. – Артемий по-прежнему смотрит в пол. – Но после операции он почти наверняка останется парализованным ниже пояса. Вчера приезжал его духовник из Лавры. Беседовали больше часа, и после этой беседы Святейший, слава Богу, согласился на операцию. Теперь ждем немецкого хирурга. Говорят, он – лучший в мире по спинальным опухолям.
– А мне Владыка сказал, что опухоль неоперабельна.
Артемий медленно поднимает взгляд на меня, и я начинаю понимать, насколько ему тяжело.
– Мнения были разные, – говорит он. – Но Владыка принял только версию о неизлечимой опухоли, потому что не мыслил себя инвалидом… Да и сейчас не мыслит. Я вижу: в душе он не может с этим смириться.
– Молюсь о нем… Скажи ему об этом… Если только это что-то для него значит…
– Конечно, значит, брат, не сомневайся. Спрашивал о тебе несколько раз. Я доложил, что тебя ранили, а он сказал: «Проведи расследование. Если как-то замешаны эти григорьевцы, мы найдем способ с них взыскать…» А ты-то сам не видел – кто стрелял?..
Качаю головой:
– Пустое это, брат. Какая разница, кто стрелял. Просто прилетело что-то из тьмы, а кто уж там прицелился… Пока есть тьма, из нее может прилететь что угодно. И, судя по тому, что ты сказал, тьма не рассеивается, а, наоборот, сгущается.
