Артемий вздыхает:
– Ты вот философствуешь, а если бы удалось схватить за руку конкретного бандита, то от него бы и веревочки потянулись – кто там из темноты им дергает.
Смотрю на него с досадой:
– Артемий, дорогой мой. Наверное, можно и веревочки распутать, и на владыку Григория компромат найти. Вопрос в другом – как вообще стало возможно сгущение этой тьмы? Владыка Григорий и его сподвижники, как ты знаешь, активно блогерствуют. И взглядов своих не скрывают. Ты знаком с их последними опусами? Я вот, пока у нас интернет не заглушили, успел глянуть краем глаза и даже запомнил кое-что. Да и грех такое не запомнить!..
– Ты имеешь в виду те статьи о рабстве? – еще больше мрачнеет Артемий.
– Да-да, именно их. Это ж какая силища! «Христианство – это религия добровольного рабства. Быть рабом – норма для христианина. Он – раб Божий, и значит, раб всех, кого Бог поставил господствовать над ним: раб государства, раб судьи, раб чиновника, раб полицейского…» И дальше там роскошная кода: «Чтобы постичь истину, мы должны перестать думать. Истина для православного христианина – слушать и повиноваться. И не стыдиться быть рабом, а гордиться этим». Каково, а!..
Артемий долго молчит. А я прислушиваюсь к своей боли и понимаю, что она еще усилилась. Вот ведь досада, не помогает таблетка…
– Согласен, все это звучит жестко, – наконец говорит Артемий. – И кажется возмутительным современному человеку, для которого свобода – идол и фетиш. Но ситуация, брат, такова, что придется, хочешь не хочешь, перестроиться на другой лад. Можно сказать – на законы военного времени, когда приказы выполняются беспрекословно. Если машина мчится в пропасть, чьи-то руки должны быть на руле и чья-то нога на тормозе. А не много рук и ног сразу!.. И христианские нормы послушания – в том числе и наши с тобой монашеские нормы послушания, скрепленные обетами, – это то, что как раз соответствует ситуации.
– Что ж, законы военного времени… – говорю я. – Для власти нет ничего удобнее войны. Хотя бы потому, что война не бывает без жертв. Жертвы оправданы, и жертвы уже назначены – дети, которых лишают помощи. Вот эти дети, мимо которых ты сейчас прошел по коридорам хосписа… Есть вещи, которые мы должны беречь, не оглядываясь ни на что, не оправдываясь ничем. Но вот, как ты говоришь, сложилась ситуация. Прекрасный повод надеть на всех рабские ошейники и отбросить назад на две тысячи лет, а лучше – вообще в дохристову рабскую трясину. И утопить в этой трясине совесть.
– Постой-постой! – мотает головой Артемий. – Да разве противоречит совести требование сплотиться, помочь или хотя бы не мешать тем, на ком лежит ответственность, кто принимает решения и действует? И если уж говорить о спасении – не в этом ли оно единстве? Каким бы оскорбительным ни казалось слово «раб», есть времена, когда только этим словом спасаются страны и народы.
– Вот как, – с горечью говорю я. – И какое же евангелие ты сейчас цитируешь? Евангелие от Пилата? Ты говоришь «есть времена». А разве ты – временщик? Разве ты не знаешь, в кого превращаются «спасаемые» диктаторами народы, признавшие необходимость быть рабами? Разве ты забыл, что рабский ошейник – главный инструмент антихриста?.. Да, антихриста!.. Уж прости за высокий стиль, но как тебе еще напомнить – куда ведет такое «спасение»?.. Совесть раба всегда ущербна. Это вообще не совесть, а подлость – как бы перехитрить или задобрить господина, при этом оставаясь бессовестным. Так же рабски, забыв о совести, человек изворачивается перед Богом, если видит в нем диктатора и надсмотрщика. Настоящая совесть бывает только у свободных людей. Как и настоящая вера. Как и настоящее, искреннее сострадание, которого нет и не может быть без живой совести… И еще одно. Рабская покорность губительна потому, что она дает рабовладельцам чувство вседозволенности. И то, что сейчас по их вине мир переполняет страдание, ничуть их не трогает.
– Постой-постой, – перебивает Артемий, – ты имеешь в виду, что СГД – это все-таки некий вирус, вроде биологического оружия, которым случайно или намеренно кто-то отравил мир? Неужели ты веришь в эти бредни из интернета?..
– Нет, я не об этом. Я о том, что эти «кто-то» отравили мир еще раньше, превратили его в свалку, в навозную кучу, из которой может выползти что угодно. Им по их тупости и жадности безразлично – в каком мире будут жить их собственные дети, а уж о чужих детях они вовсе не думают. А мы ведь и сотой доли не знаем обо всех их секретных гадостях, но должны рабски сносить превращение мира в душегубку. Почему? Потому что рабы не смеют возражать господам?.. Артемий, помнишь монастырь? Помнишь наши беседы с Владыкой и друг с другом? Разве не призывал нас тогда Владыка: спорьте, сомневайтесь, не прячьтесь за чужими «можно» и «нельзя», будьте свободны в поисках истины, стойте на том, во что верите… Зачем ты приехал, Артемий? Сказать, что пора забыть те мальчишеские бредни и трезво взглянуть на «ситуацию»?..
Артемий смотрит в пол, поджав губы. На его худых скулах под редкой растительностью перекатываются желваки.
– Я приехал, – глухо говорит он, – потому что Владыка послал меня к тебе и сказал: «Увези его оттуда. Все это плохо кончится для него. Он сейчас – под прицелом ненависти. Его не пощадят. Если арестуют, обойдутся с ним с излишней жестокостью».
– Излишней? – переспрашиваю я. – Это он так сказал?
– Да, – кивает Артемий.
– Излишней… – повторяю я. – Всегда удивлялся тому, как Владыка умеет вместить в одно слово огромный смысл… Знаешь, сам ведь об этом думал совсем недавно – о накопившейся злобе, которая ищет выхода и в какой-то черный день извергнется с излишней, бессмысленной жестокостью… Ох, брат… Я на самом деле очень хочу встать сейчас и уйти отсюда. Но не потому, что мне страшно, а потому, что очень больно. Я едва соображаю от боли. Хочется просто идти куда глаза глядят и отыскать место, где не больно. Но таких мест нет. И если кто-то думает, что может устроить для себя такое место, он заблуждается, впадает в прелесть. Беда в том, что сейчас весь мир пребывает в такой прелести. И чем упорнее люди отгораживаются от боли, чем усерднее гонят ее от своих ворот и твердят: «Это не моя боль, мне нет до нее дела», тем больше ее становится в мире и тем быстрее она захлестнет и затопит все крепости и замки, где люди хотят пересидеть этот всемирный потоп боли… А мы – монашествующие? Мы так любим слово «спасаться»! Но «спасаться» – значит «спасать». Идти туда, где боль, и уменьшать ее, чем только можем, стыдить тех, кто закрывается от чужой боли, и обличать тех, кто умножает ее, и клеймить тех, кто наживается на ней. А мы сидим по кельям, готовимся, ждем Страшного суда, копим сухари добродетелей. А Страшный суд – уже здесь. И это время для нашего последнего слова на нем. А мы молчим.
– Мы не молчим, мы молимся, – хмуро говорит Артемий.
– Молимся… – киваю я. – Молитва – дело частное. Много ты знаешь великих молитвенников – просителей за весь мир?.. Единицы!.. Вглядись в наши молитвенные правила. Там всё – про собственное спасение. Сам понимаешь, откуда это идет, – ждали второго пришествия со дня на день. Тут бы самому успеть спастись, не угодить в геенну!..
