Долго она сидит безмолвно, устремив невидящий взгляд на круглые ягодицы статуи.
– Мне жаль, что я скоро умру, старик, – наконец произносит она, и Кирион думает, что ослышался. Может быть, августа хотела сказать: «Мне жаль, что ты скоро умрешь»? – Авгур предрек мне это, – продолжает Сабина. – Честный старик, подобный тебе. Я и сама чувствую приближение смерти. Только не знаю еще, что именно убьет меня – моя болезнь или ненависть супруга. А может быть, наши общие враги – ох, знал бы ты, старик, сколько их!.. Или же, возможно, я сама решу уйти… И все-таки мне жаль оставлять этот мир. Не то чтобы он мне так уж нравился… Но, по крайней мере, я знаю его. А что будет там? И главное – найдется ли там кто-то, кто будет милосерден ко мне?.. Наши боги? От них не приходится ждать ничего хорошего. Они слишком подобны людям и даже превосходят их в жестокости и коварстве. Иудейский безымянный бог? Мне рассказывал о нем один удивительный человек – такой старый, что он видел неразрушенными Иерусалим и великий храм иудейского бога и даже служил в этом храме… Его бог увиделся мне ревнивым и мстительным. То был бог воинственного и самолюбивого народа, бог-военачальник, который должен привести иудеев к великой славе и господству, только представь – этот несчастный народец, ныне растоптанный и рассеянный по всей земле. От того человека я услышала про рай для праведных, и ад для грешных, и про божий суд, о котором и ты говорил сейчас… А есть еще Митра с его нынешним сонмом последователей. Есть Гор и Изида, которым продолжают поклоняться за Нилом. Есть и Бастет с кошачьей головой, которой царица Клеопатра некогда возвела святилище в самом Риме, и оно до сих пор не пустует. Есть и древнейший Амар-Утук, чьи жертвенники еще горят в Сирии… О, сколько же их, сколько, сколько… – Сабина печально качает головой. – И все так похожи на людей и, значит, похожи друг на друга… И вот твой бог. Как ты утверждал, он милостив и великодушен. Так почему этот бог не может или не желает вразумить и спасти всех и навсегда упразднить ад, ибо там будет некого мучить?.. Ну что же, старик? Ты так и будешь молчать или когда-нибудь начнешь отвечать мне?
– Да, августа, – говорит Кирион, поднимая глаза на Сабину. – Мой бог истинно милосерден. Но Он не желает принуждать человека ни к чему. Даже к добру. Ибо человек сам должен взрастить добро в себе.
– Так, – кивает Сабина. – Но почему же он не хочет подождать, пока зерна добра не прорастут в каждом? Значит, он просто нетерпелив, а, Хирококкинос? Просто по-человечески нетерпелив, так?
– Нет, госпожа. Его терпение велико. Но Он дал срок на покаяние – дал его всем людям, предупредив, однако, что этот срок не бесконечен и наступит время держать ответ – как люди распорядились отпущенным временем.
– То есть этот срок пройдет, и твой бог превратится из доброго учителя в судью и палача?.. Ты говоришь, твой бог не хочет никого принуждать к праведной жизни. Но разве угроза вечной муки – не принуждение? Разве страх может быть наставником совести? Разве справедливость должна вести в пыточный подвал?.. О, старик, при таком понимании истины твое учение – губительно! Подумай хотя бы о том, что некие правители захотят воплотить идею о подобном царстве справедливости, не дожидаясь, когда это сделает бог. И устроят свои судилища, и разделят грех и добродетель, как им заблагорассудится, и возведут райские чертоги и адские живодерни по своему разумению, и сами решат, что считать истиной, а что заблуждением, достойным казни. И примером для себя возьмут высший суд твоего бога, хотя сами будут по-человечески низменными, жестокими и уродливыми… Нет, старик, уж если твой бог хочет научить людей добру, то в нем самом не должно быть никакого зла. И если хочет призвать к разуму истины, то в нем самом не должно быть неясностей и противоречий. И если хочет умягчить злые сердца, то уж никак не должен делать это железной и огненной рукой. А ты, Хирококкинос, к великому сожалению, опять говоришь о каком-то очеловеченном боге, в котором перемешаны добро и зло…
Несколько минут длится молчание. Его нарушает Сабина, которая вдруг спрашивает Кириона совсем просто и по-доброму:
– Вижу, что ты остриг свою бороду. Ты стал выглядеть странно, совсем как старый римлянин. Зачем ты это сделал?
– Это для того, моя госпожа, чтобы вернее подставить горло львиным клыкам, – так же просто отвечает Кирион. – Молю Господа, чтобы Он даровал мне легкую смерть, ведь даже при domnatio ad bestias она возможна, если зверь быстро убьет тебя.
– Вот как… – подавленно произносит августа и вновь надолго умолкает…
Песок хрустит сбоку от ротонды под чьими-то осторожными шагами. Появляется бритоголовый патриций, который в прошлый раз встречал Кириона и наставлял его, как вести себя с августой. Возможно, он пришел с каким-то известием, но, увидев его, жена цезаря отрицательно качает головой и делает знак, чтобы бритоголовый ушел. И когда они вновь остаются вдвоем, августа тихо говорит Кириону:
– Ох, старик-старик… Рассуждаю о добре и милосердии, а сама мучаю тебя вопросами – тебя, которому через пять дней идти ко львам на арену. А ты ведь, верно, и с мыслями собраться не в силах… Но меня обмануло, что выглядишь ты таким спокойным… А сам уже горло обнажил для львиных клыков…
– Не кори себя, госпожа, – так же тихо произносит Кирион. – Я действительно спокоен, насколько это возможно в моем положении. И, думаю, тебе будет важно узнать о причине моего спокойствия… Просто я знаю, что не умру. То есть, возможно, умрет мое тело, растерзанное зверями, но жизнь моя продолжится – с Господом. И это не надежда, не иллюзия, не самоутешение, а именно твердое знание, свободное от сомнений. И знаю я это потому, что Господь мой Иисус Христос сам показал, что смерти нет, и, будучи распят близ Иерусалима, Он через два дня ожил, восстал из склепа и во плоти пришел к своим ученикам и говорил с ними, тогда как раны на его теле были еще свежи. И я, августа, близко знал человека, который видел все это своими глазами – и смерть Господа, и Его воскресение, и потом – долгое Его пребывание среди людей. И этому человеку я верю больше, чем самому себе… А прошлой ночью и я видел моего Господа и говорил с Ним. И знаешь, о чем мы говорили? О свободе. Не о страхе, не о предательстве, даже не о верности. О свободе! – Голос Кириона разрастается, он уже не сидит, согнувшись в полупоклоне, а, распрямившись и повернувшись к Сабине, смотрит ей в глаза. – И вот я удостоился от моего Господа великого права быть свободным – права, которое, впрочем, есть у каждого человека, но исполняется оно лишь при том условии, что поступки, и слова, и мысли человека, и даже его желания не отягощены злом. Такова истинная свобода, предуготованная для нас Господом… Я не считаю себя безгрешным, августа, о нет! Но вот Господь уверовал в мою совесть и дал мне право поступать по ее повелению… И это – великое счастье, госпожа. И, может быть, даже блаженство, ибо уже сейчас я чувствую в себе частицу Царства истины… Что же до твоих слов, августа… Я буду размышлять над ними столько, сколько у меня осталось до смертного часа на арене и даже после этого часа. Ибо это важные слова, сказанные тобой о моей вере не презрительно и не злобно. Это не слова, с ненавистью брошенные из толпы слепоглухих несчастных, не ведающих, что творят, и не знающих, куда идут, но слова, рожденные твоим искренним стремлением приблизиться к истине и найти утешение для твоего одинокого сердца…
