– Нет, – говорит Меликянц. – Пока мы не знаем, где Мария Акимовна. Я пытаюсь выяснить это всеми возможными средствами.
Телефон снова у меня.
– Ника, это я…
– Дина… – Голос у Ники ровный, но какой-то бесцветный, будто сильно-сильно усталый. – Я не поняла, ты где сейчас? Ты с Алешей?
– Да-да, с Алешей… То есть в доме Марии. Здесь огромный дом…
– Как Алеша? – Ника чуть оживляется.
– Хорошо, – говорю я. – Тут у него свои доктора. Один дежурит постоянно, и еще двое-трое приходящие. И оборудование получше, чем у нас. А я вроде как и не нужна. Но они со мной советуются – по назначениям, по Алешиному состоянию…
– А препараты? – спрашивает Ника.
– Да всё есть. Целый склад препаратов… Но у него теперь все как-то не так, у Алеши. Лучше или хуже – пока не понимаю. Новых приступов не было, но весь он – в какой-то тоске и тревоге… Очень сильно по маме скучает…
– Слушай, Дин… – Ника понижает голос: – Этот юрист еще там? Он нас слышит?
– Нет, ушел.
– С Алешей и правда что-то не так… Той ночью в церкви, перед самым штурмом, у него начался приступ, и я стала помогать ему. Точнее – пыталась. Но так и не смогла к нему подключиться. В дверь ломились, жутко визжала пила, и мне было страшно, что они ворвутся, а я подключусь к Алеше и буду сама не своя… То есть страх был сильнее жалости, и я бесилась на себя и вообще не могла сосредоточиться на Алеше… Непонятно говорю, да?..
– Нет-нет, продолжай! – спешу сказать я, а сама думаю: вот ведь точно знаю, что Ника вправду может брать на себя чужую боль, и даже один раз случайно видела это – ночью, в терминальном. Только не успела ничего понять – приперся Зорин и чуть не силой вытолкал меня из бокса… Но сейчас слушаю Нику и не могу отделаться от ощущения, что втягиваюсь в какой-то бред…
– В общем, – продолжает Ника, – у меня так ничего и не получилось. И вдруг смотрю – Алеша больше не дергается, лицо расправилось, перестал за меня цепляться и даже, мне показалось, уснул – под этот визг и грохот! Что творилось в церкви, я не видела, мы были за ширмой… Когда они ворвались, свалили ширму, оттащили меня от Алеши, заставили стоять с руками за головой… И вот я так и не поняла, что произошло с Алешей и с его болью. Он как будто сам справился, представляешь!.. Так, – перебивает себя Ника, – тут женщина показывает, что осталось пять минут… Пожалуйста, расскажи мне, что ты видела в ту ночь, как все случилось?..
– Ох, Ник, я, наверно, видела не больше, чем ты. Когда начали дверь пилить, я была за иконостасом, купировала приступы сразу у двоих. Потом – этот взрыв, негромкий такой хлопок. Я высунулась. Увидела, что Ваня лежит под большим крестом, спиной ко мне. К нему бросились отец Глеб и Саша-Паша. Но в церковь ворвались эти… крестоносцы и давай орать: «Всем стоять, руки поднять!» А кто-то из них заорал: «Всем на пол!» А на него другие крестоносцы стали орать: «Заткнись, дурак! Куда на пол? Под койки залезут!» И опять: «Всем стоять, руки за голову!» Схватили отца Глеба и Сашу-Пашу, оттащили от Вани, руки им заломили и держали. А Ваня так и лежал, не двигался. Но я не видела там ни крови, ничего такого страшного и не могла представить, что все так плохо… А потом набежали уже другие, в черных шлемах, – ух сколько их было! Через полминуты каждого из наших мужиков держали по двое. И Лёньку тоже держали – приняли за взрослого, наверно. А вокруг Вани штурмовики встали кольцом и совсем его от меня закрыли. И вдруг все замерли – как фильм остановился. И орать перестали, только дети ревели, конечно. И вошли еще четверо, ни на кого не похожие, одетые в гражданку, такие все модные, аккуратные. Секунду осматривались и – прямиком к Марии. Вытащили ее из кресла и – раз! – как-то ловко на руки подхватили и первой из церкви вынесли. Она только раз оглянуться успела. А потом – ты помнишь – сказали всем матерям выходить с детьми, и ты с Алешей на руках пошла, а тебя остановили, стали Алешу отбирать, а я тогда заорала: «Это мой, это мой!» И тебя – в сторону, а мне Алешу отдали… Не знаю, почему все так вышло, наверно, у них фотографии были – кого забирать, а меня, значит, там не было. А на улице нас повели к скорым и стали по машинам распихивать. Но там уже был Овсеп Акопович, и посадил нас в здоровенный джип, и привез сюда. Как было с остальными – не знаю.
– А Рита? А Лёнька? – торопливо спрашивает Ника.
– Риту польский священник вывел. Риту и Зосю. И Ритка – представляешь! – даже Бублика прихватила. А поляка не тронули – тоже не знаю почему. Риту Лёнькина мать забрала, она возле скорых ждала. Зосю ее родители забрали. Лёньку сначала в церкви держали вместе со взрослыми, а потом вывели и тоже матери отдали. Славу, ясное дело, загребли… Сегодня я их видела – Риту и Лёньку, ездила к ним. У Риты так и нет приступов. А Лёньке плохо. Купировала его приступ еле-еле. Препараты у меня были с собой… Бублика Алешиного у них забрала… Меня тут на машине везде возят…
– Дин… – Никин голос дрожит. – А про Ваню тебе что говорили?
– Вчера ночью, когда мы ехали сюда, Меликянцу позвонили и сказали, что Ваню отвезли в больницу, и я подумала – обойдется… А сегодня сообщили, что скончался от травм… Он в эмвэдэшном госпитале. Туда Меликянц юриста посылал, но охрана его не пустила, и ничего он толком не узнал, выяснил только, что экспертизу проводят… Ник, не знаю, сказали тебе или нет… Это Лёнька бомбу сделал…
– Да, сказали… – тихо говорит Ника и вдруг начинает кричать: – А если неправда? Если они сами какую-то гранату кинули, чтоб напугать, или еще что?..
– Нет, – говорю я. – Это Лёнька. Мне Рита сегодня подтвердила.
– Ну а взрывчатка откуда?
– Мария присылала фейерверки на Новый год – помнишь? Их много было. И вот Лёнька еще тогда их натырил и порох для бомбы из них взял…
– А кого-то еще ранило этой бомбой? – говорит она уже тише.
– Никого. Только Ваню…
Ника молчит, сопит в трубку, потом слышу:
– Все, не могу больше говорить. Не знаю, когда позвоню. Алешу обними…
Сижу с опустевшей трубкой в руке и не знаю, что делать дальше… Встаю, иду на кухню – воды попить. Вот стаканы в шкафчике – толстый хрусталь с узорами. Ох, не раскокать бы такую красоту! Беру стакан, осторожно наливаю воды. В кухне появляется Меликянц, идет к кофейному аппарату, а сам посматривает на меня:
– Дина Маратовна, в этом кране – водопроводная вода. А в маленьком кране – родниковая, питьевая…
Голос у Меликянца участливый, но я все равно получаюсь дура дурой. Покорно выливаю в раковину водопроводную воду, наливаю родниковую из тоненького крана… Интересно, что значит «родниковая»? Тут в кухню родник, что ли, проведен? Ох, да тут, в этом доме, все может быть!..
Я, когда вошла сюда, испугалась. Но испугалась не того, что как будто попала в другой мир или, может, куда-нибудь в будущее, а испугалась сама себя – что на меня сейчас накинется зависть и закипит во мне злость: ну почему кто-то может жить вот так, а я, несчастная, живу так, как живу?.. При том что тут сразу и не поймешь, чему завидовать. Нет здесь ничего кичливого, украшательского, вообще ничего лишнего, и все тут так просто и даже пусто. Но при этом в каждой вещи чувствуется какое-то спокойное, убийственное превосходство. А уж каких это денег стоит – представить трудно. Я, наверно, за всю свою жизнь не заработала даже на одну эту пятиметровую столешницу из молочного камня, переходящую в раковину, а потом – в электроплиту, вживленную каким-то чудом прямо в каменную толщу. И никогда не будет у меня дома с такими громадными окнами до пола, и за ними сразу – трава, кусты, сойки, синицы…
