– Ух ты, богатенько! – раздается негромкий голос от двери. Вероника входит в храм, так же, как другие, щурится на яркие лампы и меряет взглядом иконостас: – Как тут всё теперь… Пожалуй, если бы эти деньги были на хоспис потрачены, то мы бы еще полгодика продержались. А то и годик… Простите, отец Глеб, странно это все…
Вероника подходит и встает рядом с Иваном Николаевичем. Родителей ее слова заставляют еще раз оглядеть храм. Некоторые согласно кивают – да, правда, странно.
– Мы хотели вас спросить, – продолжает Слава, – можно ли ждать помощи от вашего церковного начальника, который сегодня приезжал? Я про то, что хосписы закрывают…
– Нет, – говорю я, подняв на него глаза. – Помощи не будет.
– Ясно, – кивает он. – Ясно… Вы, наверное, в курсе… Нам, то есть всем родителям, бумажки раздали и по мейлу написали, что хоспис закрывается – вроде как на реконструкцию, и надо детей забрать в трехдневный срок. Но мы понимаем, что это навсегда. И решили – подчиняться не будем. И в наш родительский чат написали – кто хочет, пусть присоединяется. Мы отсюда не уйдем, все соберемся и будем тут. Посмотрим, что они сделают…
– И вы можете нам помочь, святой… святой отец! – это вступает мама Эрика. – Нужно, чтобы как можно больше людей узнали про нас. А Ника сказала, что вы в этом разбираетесь – как поднять волну в прессе, в интернете…
Я перевожу взгляд на Веронику, на Ивана Николаевича. Они смотрят на меня: Иван Николаевич – с надеждой, Вероника – с вызовом. И снова, как во время разговора в беседке, веет от них каким-то необъяснимым живительным теплом, словно я выбрался из ледяного склепа на солнечную поляну.
– Да, – говорю я, повернувшись к родителям. – Да, я смогу помочь… Уже написано обращение – протест против закрытия хосписов. Сейчас я вам отдам его, и вы соберете подписи родителей. Возможно, кто-то из наших сотрудников тоже подпишет, – я поворачиваюсь к Веронике. – А потом разместим это обращение там, где его наверняка заметят. Еще – разошлем письма журналистам. В корпункты иностранных изданий сможем написать на разных языках. Назначим время и обратимся к прессе прямо отсюда, от дверей хосписа…
– Разгонят, – качает головой мужчина в потертой кожаной куртке.
– Может, и разгонят, – оглядывается на него Лёнькин отец. – А может, и не смогут. – Он роняет слова медленно, по одному, заполняя паузы сопением сломанного носа.
Выхожу из храма вслед за родителями – хочу найти Якова Романовича и поговорить с ним. Почему-то мне кажется, он не из тех, кто безропотно примет закрытие хосписа… Хотя уведомление родителям кто-то ведь разослал, и, наверное, – с его ведома…
В коридоре останавливаюсь – вижу, что Иван Николаевич ждет меня. Несколько секунд мы смотрим вслед Веронике, уходящей вместе с родителями. Она оборачивается и улыбается нам очень быстрой, но все же теплой, ободряющей улыбкой. А улыбнувшись, решительно сжимает губы, хмурит брови и вскидывает кулачок в приветственном жесте повстанцев – «Рот фронт!». Я знаю, что в кулачке у нее зажата флешка с текстом нашего обращения. Вероника распечатает его в ординаторской и отдаст родителям для сбора подписей…
– Отец Глеб, вы все же решились поставить наше обращение на сайт Патриархии?
– Нет, – качаю я головой. – Я не буду этого делать… Да, я сам попросил вас написать его и был уверен, что решусь на его скандальную публикацию, но… Иван Николаевич… Это неправильно. Это – из разряда их методов. А мы не должны пачкаться такими вещами… Знаете, сегодня меня дважды что-то подталкивало к этому шагу и дважды что-то останавливало. И я чувствовал эту борьбу не только в себе, но и где-то вовне – как борьбу за меня… Нет, так нельзя! Даже самая благая цель не должна достигаться подлыми методами. Иначе она перестанет быть благой. Хотя вроде бы это глупо – честно драться с бесчестными. Это же заведомое поражение! Но и начать драться по их правилам – тоже поражение, и даже худшее, потому что станешь одним из них. А проиграв честно, все-таки останешься собой…
Иван Николаевич слушает, опустив глаза, согласно кивает. И, помолчав, грустно говорит:
– Значит, у добра нет надежды, нет выбора? Стать частью зла или погибнуть – это ведь не выбор, это тупик… Понятно, что убивать нехорошо, тем более – ударом в спину. И конечно, вы правы, не желая пачкаться бесчестными методами. Правы – для себя лично. Но вот, предположим, за вами идут люди, которые хотят победить зло. А вы ведете их в бой со связанными руками, ведете на верную смерть, по сути – на самоубийство… И точно так же Бог – чего Он хочет от нас? Мы – Его армия, призванная сражаться со злом? Или мы – жертвенные овцы, гонимые на убой?.. Каков мудрый план верховного командования – послать нас на войну без единого патрона? С картонными мечами? С паническим страхом замараться кровью врагов?.. Армия добра – разве это не оксюморон, не бессмыслица?
– Иван Николаевич, – я жестом останавливаю его. – Это невероятно важный разговор. Но его нельзя вести на ходу, в коридоре. Мне кажется, у меня есть ответы на эти вопросы. И мы обязательно вернемся к ним. Тем более я сам их затронул. А наше обращение… Я смогу сделать так, чтобы оно прозвучало. Есть независимые сайты, есть издания, не до конца подмятые властями. А главное – теперь слова будут подкрепляться действиями…
– Вы имеете в виду этот родительский бунт? – Иван Николаевич внимательно смотрит на меня. – А что, если он не будет мирным и бескровным? Такое ведь возможно, правда? Вы, наверное, и сами чувствуете нарастающее ожесточение. И тогда… На что можно пойти для защиты этих детей? Что делать, когда их силой начнут выволакивать и выбрасывать отсюда?.. Вот лично вы – что будете делать? Помогут ли вам определиться те ответы, которые у вас, как вы говорите, есть? – Иван Николаевич замолкает, в который раз нервно поправляет сползающие очки. – Очень, очень на это надеюсь, отец Глеб. Потому что эти ответы будут нужны не только вам. Мне – так уж точно!..
Он, не прощаясь, поворачивается и идет к главной лестнице. Снова отмечаю его привычку ходить по-арестантски – ссутулившись и заложив руки за спину.
Главврача в хосписе нет – уехал, никому ничего не сказав.
Спускаюсь от его кабинета по боковой лестнице. Она перетекает в нижний коридор рядом со странным помещением, сплошь утыканным колоннами разной формы – гладкими, ребристыми, витыми. Для чего оно служило хозяину черного замка – неясно. Похоже, здесь был зал для ритуалов их тайного общества. Руководство хосписа тоже не смогло додуматься, как использовать эту нелепую колоннаду, и превратило ее в склад сломанных кроватей, списанной аппаратуры, старых шкафов… Зато дети сразу поняли, что лучшего места для игры в прятки не найти. Вот и сейчас из колоннады звучат детские голоса… Но звучат как-то странно – сначала негромко переговариваются, потом замолкают, и один голос начинает твердить: «Стабат матер долороза юкста круцем лакримоза…» Опять тихий разговор, и опять четкое: «Стабат матер долороза…» Я в замешательстве останавливаюсь. Это латынь. В голове мелькает дикая мысль: ксендз Марек готовит детей к мессе? Но тут я вижу Марека, стоящего за ближайшей колонной. Он прижимается к ней спиной, глядит куда-то вверх и слушает детские голоса. На его румяном лице застыло выражение, будто он вот-вот опять расплачется. Заметив меня, ксендз прикладывает палец к губам.
