Лампа надо мной наконец гаснет. В камере – серый утренний свет. Снаружи слышны голоса, но кто там – не разглядеть, стекла густо замазаны белой краской. А решетка на окне такая частая, что и руку не просунуть – даже мою, худущую. И нет никакой возможности закрыть форточку, из которой немилосердно дует.
Как начать день? Где взять силы? Булыжник тревоги и отчаяния у меня внутри все давит, давит, не дает дышать… Одна надежда – на то, что меня ищут. А Ваня и отец Глеб, наверное, молятся обо мне – как молился отец Глеб тогда, в беседке. И так просто, так по-доброму сказал мне об этом. А я еще и напустилась на него… А Мария?.. Наверняка остались у нее влиятельные друзья, которые помогут вытащить меня отсюда… Вот только до меня ли сейчас отцу Глебу с его простреленной рукой, с его убитыми надеждами? Может быть, и его, и Ваню, и всех наших сейчас самих тащат в кутузку, а из хосписа силой выдворяют детей и родителей… И если все так, то и Марию, конечно, арестовали. Ведь раз уж меня, мелкую блоху, так легко прижали к ногтю, то в тех верхних эшелонах на каждого наверняка припасено по чемодану уголовных дел!.. Но даже не это самое страшное, а то, о чем я и думать боюсь. Если у Алеши начался приступ и отразился на ней так же, как те, первые… Что с ней теперь?.. В правительственной клинике, где ее трижды спасали, есть реанимация со всеми новейшими причиндалами. А что у нас? А у нас вообще нет никакой реанимации и никогда не было. По той простой причине, что мы никогда никого не реанимировали. И всегда позволяли детям умереть, не боролись за них, не спасали… Но почему? Почему? Это было привычно для нас – вот почему! Ведь их к нам для того и привозили – умирать. На то ведь, ч… возьми, и хоспис! Мы были просто провожатыми при них. И разве мы не вздыхали с облегчением, когда умирали самые тяжелые? Разве не говорили тихо, про себя: ну все, отмучился… Выходит, мы такие покорные, безвольные, сложили лапки и – «отмучился»?.. Но нет! Мы не боролись за их жизни не из равнодушия, не от усталости и даже не от бессилия перед неизлечимой болезнью. А потому, что считали, что так милосерднее. Мы отпускали их, как бы склоняясь перед некоей волей, в какой-то момент решавшей, что хватит с них мучений. И считали, что там, куда они уходят, им будет лучше… Лучше? А почему мы так решили?.. Думай, Ника, думай. Это очень важно… Хотя почему важно? Какого ч…! Мне и без того есть о чем подумать! Может, вообще все сложится так, что я никогда и никому больше не буду помогать и никогда не увижу детей – ни больных, ни здоровых. А вот впаяют мне пятнашку, и загнусь где-нибудь в ихнем возрожденном ГУЛАГе. И, загибаясь, буду тупо твердить «за что» да «почему». Это ведь Ванин любимый вопрос – «почему всё так?». И бессмысленнее вопроса, наверное, не бывает! Хотя и отмахнуться от него никак не получается… Но, послушай, ты никогда не ответишь на него, если не поймешь, почему тебе становится легче, когда дети в нашем хосписе умирают. В ответе на этот вопрос – ответы на всё!.. Итак, приходит час, и кто-то решает, что им пора, – кто-то добрый и милосердный… Но признайся себе: ведь просто дело в том, что думать так спокойнее, утешительнее. Так ты защищаешься от бессмысленности мира, от которой становится тошно жить, – вот и всё!.. Но нет! Не так! Уверенность, что он добрый, именно потому так сильна, что лежит вообще вне логики, вне смыслов, вне сомнений. И это утешительное чувство, что, умирая, наши дети не тонут в океане боли, а оказываются где-то там – на другом, счастливом берегу, где он встречает их… Это чувство приходит как бы из ниоткуда. И значит, наверное, приходит оттуда – как добрая весть с того берега…
Ох, Ника, что это с тобой сегодня, с чего ты так раздумалась? Да еще и в полубреду, в лихорадке…
Ды-ды-ды… Ды-ды-ды-ды… Меня опять колотит. Тощее одеяло не греет. Да еще и воняет какой-то едкой химией. Мокрая роба на мне кажется ледяной…
– Эй, у тебя ломка, что ли?..
Оборачиваюсь. На соседней койке кто-то шевелится, из-под одеяла высовывается сонная голова с ежиком темных волос, с серьгой в ноздре… Ух ты! Я и не слышала, что ко мне кого-то подселили, – наверно, уже под утро, когда я крепко уснула…
– Ломка? Нет.
– А чего так трясешься?
– Болею.
– Чем?
– Сама не знаю. Бывает у меня…
– А разукрасил тебя кто? Менты постарались?
– Нет, не менты.
– Ясно.
– Чего тебе ясно? – Я вдруг начинаю злиться.
– Эй, успокойся. Я просто так… – В голосе стриженой соседки слышится испуг. Думает, наверное, что я какая-нибудь агрессивная, психованная.
Стриженая выбирается из-под одеяла, свешивает ноги с кровати, сует их в кроссовки. Вижу, что на ней – затейливо-дырявые джинсы и белая футболка с лицом Иисуса Христа и надписью: «Свободу Чуркину!»
– Я в туалет, – говорит стриженая. – Ты не против?
– А почему я могу быть против? – Мое раздражение сменяется удивлением.
– Так положено спрашивать, потому что вежливо, – рассудительно говорит стриженая. – Я недавно в Лефортове неделю кантовалась, меня научили. Если параша в камере, надо спрашивать: никто не против? А если народу много, обязательно надо спросить: никто не ест?.. Ну, короче, я пошла.
Не надев толком кроссовки, она ковыляет в сортирный уголок, садится там. Из-за низкой загородки мне видна только ее голова.
– Катя, – говорит она.
– Ника, – говорю я в ответ, постепенно привыкая к здешнему дурдому.
Прикидываю, сколько времени. Полчаса назад радио прохрипело, что к нам придут с проверкой. Значит, нужно вставать, заправлять постель?
Спрашиваю об этом Катю, покидающую отхожее место.
– А фиг их знает, – морщится она. – Может, и придут. Да только что они нам сделают? Это ж ИВС, в карцер не имеют права… Может, вообще про нас забудут и даже хавать не принесут. Я так попала один раз – два дня без жрачки… Думаешь, я понтуюсь, – говорит она, перехватив мой скептический взгляд, – типа, я такая крутая зэчка… Не, я не понтуюсь. Меня правда заметали уже пять раз. Этот – шестой. Но тут я еще не бывала. – Она мрачнеет, поджимает губы. – А раз приволокли сюда, значит, будут наркоту шить. По ходу, всё серьезно. Достала я их…
– Чем достала? – спрашиваю я.
– Свечусь много – в пикетах, на митингах. Либерастка, по их понятиям. Я из группы «Нет». Может, слыхала?
– Не слыхала. – Я плотнее кутаюсь в одеяло, меня продолжает трясти.
Катя берет одеяло со своей койки и набрасывает поверх моего:
– Вот, грейся.
– Спасибо. А тебе не холодно, что ли?
– Не, – мотает она головой, – нормально.
На ее шее из-под футболки до самого уха змеится черная татуировка – колючая проволока.
– А в этот раз тебя за что замели? – спрашиваю я.
– Да вот же, за него, – она тычет пальцем в Христа на своей футболке. – За Чуркина.
