– Поцелуешь? – спросил он, нагнувшись рядом с Шурой.
Та уставилась в лицо Игната, опалив зеленью, нервно сглотнула, сжала губы до синевы, потом привстала на цыпочки, ткнула в щёку сухим ртом, фыркнула недовольно в ухо. Со шлепком опустилась на голые пятки, снова отвела взгляд в сторону.
– Хорошего дня, – максимально спокойно сказал Игнат, не выдав не единой эмоции, главная из которых болталась, как фекалия в проруби – раздражение.
– Хорошего, – фыркнула Шура.
Игнат приподнял бровь. Смотрите-ка на этого ежа: иглы топорщит, носом недовольно водит, фырчит, вот только иголки молочные, как зубы ребёнка.
Вышел на лестничную клетку, аккуратно закрыв за собой дверь, вдохнул, выдохнул, борясь с бурлящим раздражением на ситуацию, Шуру, себя. С той стороны стояла тишина, которую внезапно разрезал грохот чего-то, ударившегося о полотно двери, и сразу звон разбившегося стекла.
Игнат тут же повернул ключ, распахнул дверь, кинул взгляд на пол перед собой: осколки стекла, растекающаяся лужа, сломанные диантусы, как выразилась флорист, по мнению же Игната – просто пышные, источающие сладкий аромат гвоздики, которые он подарил жене несколько дней назад. И босые ноги Шуры, посреди осколков.
– Не двигайся, – рявкнул он, наступил на осколки, с хрустящим звуком превращая тонкое стекло в крошево. Подхватил Шуру, водрузил на пуф, стоящий тут же, в прихожей, отправился за веником с совком.
– Я сама, – испуганно пропищала Шура вслед.
– Стой уже, «сама» она…
Убирал осколки, переломанные, несчастные цветы, игнорируя нервные всхлипы Шуры. Детский сад! Вазу разбила – хорошо, плохо, что о дверь, а не о его голову, ещё хуже, что прямо сейчас трёт покрасневшие глаза, считая себя виноватой.
В чем? В том, что муженёк заявился среди ночи, воняя алкоголем, духами и похотью? Или в воспитании, благодаря которому она «кыш!» детёнышу тюленя сказать не смеет? Во вбитой намертво парадигме: муж всегда прав, твои чувства не имеют значения? В эмоциональном порыве? В материальном ущербе?
Сумасшествие какое-то! Зачем ему эта головная боль? Существуют психологические центры для жертв домашнего насилия, а что Шура именно жертва, сомнений не возникало. Проторчать половину детства за любую провинность, шалость или непослушание в подвале, среди проросшего картофеля и крыс – самое настоящее насилие, без экивоков и притягивания за уши. Есть специалисты, профессионалы своего дела, которые в состоянии вытащить средневековье из хорошенькой ежиной головы. Сообщества, дающие полноценное общение таким жертвам.
Игнат же, по большому счёту, полный профан в этой области. И главное, он совершенно не понимает, зачем ему это надо… Вот зачем? Психологическими проблемами девочки должны заниматься специалисты, а не чужой мужик.
Мы в ответе за тех, кого приручили? Лживые слова красивой сказки Экзюпери, который при живой красавице жене не имел счёта любовницам.
К тому же, Игнат не приручал, не приучал. Шура – человек. Не котёнок, которого необходимо приучать к лотку. Не щенок клеточного содержания, которого новый хозяин приручает, чтобы вырастить послушного, рабочего пса. Она – чело-век! Игнат если и нуждался в женщине рядом, то в полноценной личности, а не в приручённом, приученном к горшку, послушном домашнем животном.
– Я уберу, – ещё раз пискнула Шура, едва не заставив Игната нарушить одно из главных правил – не материться при женщинах и детях.
– Зачем вазу разбила? – Игнат поднялся в полный рост, пристально посмотрел на Шуру.
– Нечаянно…
– Шур, нечаянно принести цветы из кухни, швырнуть в дверь, за которой только-только скрылся муж – не похоже на «нечаянно», согласись, – спокойно проговорил он, наблюдая за бледнеющей с каждым словом Шурой, и продолжил «обличительную» речь: – Плохо… очень плохо. Надо было об голову мне вазу разбить, лучше ночью, сразу по приходу.
– Что? – буркнула Шура своим пальцам на ногах, пальцы ответили нервным подёргиванием.
Игнат вдруг заметил, что они нежного розового цвета, без покрытия лаком.
– Настя меня бы на мушку взяла, как ту белку, а ты всего лишь вазу о дверь разбила. Вы точно родные сестры? – с улыбкой ответил Игнат, смотря на надутую, совершенно растерянную мордашку. Ёж…
– У тебя нет ружья, – буркнула Шура.
– Есть, как и полагается, в разобранном виде, в сейфе. Тебе же не составит труда собрать?
– Не составит, – усмехнулась она в ответ.
– Код сказать? – Игнат нагнул голову вбок, с интересом смотря на Шуру.
Живой интерес к разговору, может быть к марке ружья, а то и к перспективе отстрелить муженьку тестикулы, уверенно побеждал читающийся страх наказания за провинность. Однако, вопрос Шура оставила без ответа. Пришлось продолжить:
– Почему ты разбила вазу, Шура? – Он говорил нарочито спокойно, стараясь не давить.
Ответ Игнат прекрасно знал, любой бы понял на его месте, но хотелось, чтобы Шура призналась, почему поступила так. Признала, наконец, самой себе, что злится. Злится сильно, чертовски! Что от злости сводит пальцы на ногах, шея покрывается гусиной кожей. Что хочется орать, визжать, топать ногами, отстрелить мужу причинное место, а той твари, чьими духами он пропах – голову.
– Почему? – повторил Игнат свой вопрос так же спокойно, чувствуя, что начинает заводиться не на шутку.
– Ты… ты…
– Я?
– Пришёл ночью. Пьяный, со следами губнуш…. помады, – поправила сама себя Шура. – А ещё от тебя разило женскими духами. И… – она замолчала, снова спрятавшись в иголках.
Игнату смертельно захотелось схватить Шуру, швырнуть в воду, как ежа, чтобы расправила тельце под иголками, перестала скручиваться в клубок, прячась от жизни, от мнимого недовольства мужа, от собственных эмоций.
– И? – надавил он.
– Ты изменил мне! Изменил! Изменил! Через месяц после свадьбы изменил! Изменил! – вдруг заверещала Шура.
У Игната закладывало уши, но он позволил ей кричать, визжать, топать ногами, стерпел размашистую пощёчину, которой сама Шура испугалась сильнее, чем Игнат разозлился. Во-первых, заслужил. Во-вторых, любое проявление эмоций лучше, чем сжатые, как пружина, плечики.
– А что я должен был делать? Что? Погрязнуть в целибате? Рукоблудничать? – Игнат посмотрел на Шуру, сознательно изменив слово на приемлемое для жены. – Спать с героической тобой?
– Блуд – грех! – припечатала Шура, тут же рванула в спальню.
Игнат, не разуваясь, отправился за ней.
– Грех, Шура, быть готовой раздвинуть ноги перед мужиком, от которого воротит, только потому, что ему пришло в голову жениться на тебе, а другому уроду – отдать тебя этому мужику, как мешок прошлогоднего картофеля. Грех – не думать о своих желаниях. А всё, что по обоюдному желанию или не желанию – не грех.
