Люба была бесхитростная, не злобливая, не завистливая, открытая, как на ладони, в то же время, как и предполагал Игнат – битая судьбой, разочарованная женщина. Почему-то не хотелось увеличивать её неудовлетворённость жизнью. Сделать счастливой – получится?
Она поёжилась от дуновения прохладного ветерка с реки. Игнат обнял за плечи, притянул к себе, чувствуя, как замерла соблазнительная фигура в его руках. Не испугалась, скорее наоборот. Провёл большим пальцем по горячей коже вдоль ключицы, услышал ожидаемый вздох, томный, женский, который запускал реакцию в мужском организме после недель вынужденного воздержания. Не так быстро, как привык Игнат, будто что-то останавливало, охлаждало пыл на подходах, и всё же здоровая природа брала уверенный верх.
Развернулся, вынудил повернуться Любу, провёл губами по губам, снимая пробу. Она ответила умело, с придыханием, закинула руки сначала на плечи, потом начала поглаживать шею, заставляя то, неведомое, что остужало пыл, отступать.
Исследовательский интерес сменила похоть, Игнат опустился на траву, облокотился спиной о бревно, потянул ближе Любу, усадил на себя верхом, потёрся бушующим пахом. Впился в губы наглым, жадным поцелуем, прочувствовал ответ. Она не поощряла и не противилась. Позволяла мужским рукам нырять в разрез платья, сдавливая сладкую мягкость. Забираться под подол, скользить по нежным, разгорячённым бёдрам с внутренней стороны и между, по выдающему сильное желание белью. А Любочка-то горячая штучка!
Чем бы всё закончилось, неизвестно, вернее, определённо известно – прямо здесь, вдали от протоптанной тропинки, пристроившихся у деревянного пирса лодок, напротив заводи с камышом и рогозом, – если бы не едва уловимый шум, чьи-то шлёпающие шаги.
Люба отпрянула от Игната, как ошпаренная. Он повернул голову: по примятой траве от них спешно двигалась женщина. Со спины не понять, какого возраста. Может пятнадцать, просто рослая для своих лет, а может, отлично сохранившиеся сорок. Видно было лишь ладную фигурку, толстую косу и красные резиновые шлёпки на высокой подошве, что издавали хлюпающий звук, ударяясь о сырые пятки.
– Шура… – задумчиво проговорила Люба и, тяжело вздохнув, попыталась встать. Игнат помог. Момент был упущен, к тому же, действительно, не время, не место – успеется.
– Что Шура?
– Шура Ермолина. – Она кивнула в сторону улепётывающей фигурки.
– Это плохо?
– Не знаю, мы не общаемся. Ничего общего, ей то ли двадцать лет, то ли двадцать два, может, старше.
– Понятно.
Что понятно, Игнат не знал. Шура какая-то… Ладно, не предадут же их анафеме и судному огню, если разнесёт эта Ермолина по всему селу о том, что видела. В крайнем случае, епитимью наложат за блуд, только Игнату, положа руку на сердце, дела нет до общинных погремушек. Сыграет свадьбу, заберёт Любу, и будут они вспоминать, откуда родом, только по великим праздникам и когда родню навестить поедут.
Любу проводил, постояли немного у калитки под одобрительными взглядами Бархановых-старших, потом почти сразу к Фёдору отправился. Вечер, пора и честь знать.
На первом этаже, в царстве дерева, среди одеял и подушек скакали дети. Маша, весь вечер важно смотревшая по сторонам, всё-таки уже взрослая, не под стать малышне под ногами, принимала самое активное участие в игре. Полина накрывала на стол. Сколько можно есть-то? Так и хотелось напомнить про грех чревоугодия. Промолчал.
Повернулся в сторону красного угла, широко улыбнулся.
– Михаил!
– Игнат, – развёл руки в приветственном жесте брат, кривовато, как-то неумело, словно через силу улыбнулся.
Михаил был на год младше Фёдора. Погодки росли не разлей вода, разница в возрасте была настолько несущественная, даже родители порой забывали, что братья не двойняшки, особенно, когда Михаил перескочил через класс и доучивался уже с Фёдором. Вместе поступили в военное, вместе учились, плечом к плечу служили, пока не подломила жизнь обоих.
Фёдор оклемался быстрее, главным образом благодаря Полине. Михаил же… Осуждать его не за что, Игнат не знал, как бы он перенёс то, что выпало на долю старшего брата. Задавал себе этот вопрос, понимал, что ответа на него быть не может. Боевой офицер страшится не собственной смерти, а гибели товарищей и остаться калекой.
– Я заходил после обеда, Марина сказала, что только завтра, к службе вернёшься.
– Раньше управился, – кивнул Михаил, показал взглядом на увесистую корзину дикой малины. – Детям.
Михаил приехал в Кандалы, когда стало понятно, что любая реабилитация бессильна. Врачи разводили руками, говоря, что ПТСР, не редкий в те года зверь, неизлечим. На протезы его поставили – дорогие, удобные, сделанные на заказ в Германии, в штанах от живых ног не отличить. На «ногах» стоять научился, а рассудок, похоже, растерял.
Приступы бешенства сменялись апатией, долгими запоями, которые снимались медикаментозно и снова вели к прошлому кошмару. Отчаянию, бешенству и так до бесконечности, до седых материнских волос. Бедняжка рванула в Православный монастырь за поддержкой, благо знакомых в религиозных кругах всех конфессий хватало. Приняли Михаила на реабилитацию, только не прошло трёх месяцев, как всё повторилось: отчаяннее, бешенство, запой.
Позже уехал к брату в Кандалы. Остановился, остепенился, окреп верой, не оттого, что старообрядчество давало силы, сам в себе силы нашёл, желание жить. Через несколько лет окончательно завязал с выпивкой, женился на вдове с двумя детьми, внешне не слишком привлекательной, работящей, хозяйственной, набожной, тихой.
Отец на радостях дал денег на новый дом. Никому из детей таких подарков не делал, Михаилу преподнёс. Тот решил по-своему: отремонтировал небольшой дом Марины, доставшийся от родителей; пристроил две просторные комнаты; купил старенький, крепкий трактор, к нему плуг и борону; построил птичник и начал жить натуральным хозяйством.
К дому Михаила Калугина потянулись сначала соседи – кто яиц купить, кто трактор арендовать, – потом стали приезжать из райцентра, покупать оптом птицу, овощи. Сейчас всем в Кандалах известно, где самое сладкое молоко, из какой курицы получится наваристый, сытный бульон, у какой хозяйки всегда можно купить отменных грибов – хоть солёных, хоть сушёных, ни одного червивого не попадётся – где раздобыть свежей лесной ягоды ребятишкам.
Вот только хмурость, неприветливость Михаила не исчезла, напротив, росла год от года. Про таких говорят: старовер кружку воды путнику не подаст. Ему действительно тяжело было улыбаться, будто атрофировались отвечающие за это мышцы, а смеха Михаила никто из Климовых не слышал с далёких довоенных времён.
Вечер прошёл в семейном кругу, пришла Марина с двумя детьми, которые родились в браке с Михаилом, старшие давно жили в городе, навещая родителей по выходным. Посидели тепло, душевно.
Утром отправились в молельный дом, наряженные, как на праздник. Воскресенье. Игнат чувствовал себя чужим, ловил недовольные взгляды общинников, не дело это – жить в миру, по мирским законам, а потом заявляться, как ни в чём не бывало. Однако стерпели. Из уважения к братьям Калугиным или зная намерения Игната в отношении дочери Барханова – неизвестно. Он бы сам вышел, душно ему было, маетно, но вся семья пошла, решился уважить.
