Весь этот сумбур крутился в голове, пока Игнат ехал в сторону больницы, где лежала Шура. Полина устроилась на заднем сидении, пригревшись в объятиях мужа, дремала. Пётр сидел рядом с Игнатом, прямой как палка. Смотрел пустыми, безжизненными глазами впереди себя и ничего не видел – в этом Игнат был уверен. Лишь губы бесконечно шептали молитвы, минута за минутой, час, другой, пока не приехали.
На пятом этаже топталась мама, мерил шагами холл отец, приткнулась на стуле Лена, рядом пристроился Николай. Не было Олега – служба.
– Жива, – произнесла мать одними губами, глядя на Петра, а для Игната добавила: – О Шуре никаких новостей. Я там поесть принесла, не ел сегодня.
Елена Андреевна точно знала, что сын не прикасался к еде. Не до того. Она показала на пакет у подоконника, рядом с раскидистым фикусом.
Игнат действительно не ел, кажется, не спал, полчаса полудрёмы не считается. Усталости не чувствовал, лишь отупение, которое давило на голову. Анестезия на оба полушария. Жаль, эмоции отключать не получалось, именно сейчас Игнат смертельно этого хотел. На службе удавалось переключаться по щелчку, откидывать прочь чувства, здесь и сейчас – нет.
– Что это за цыганский табор? – недовольно буркнул врач в голубом хирургическом костюме, проходя мимо Калугиных, гневно глянул на генерала, скрипнул зубами. – Устроили чёрте что! Здесь вам что, цирк?
– Невестка у меня там, – недовольно прохрипел Степан Миронович, показав глазами на дверь реанимации.
– И вы решили туда инфекцию всем селом занести? – продолжил отчитывать врач. – Кто позволил здесь находиться?
Степан Миронович назвал имя, врач заметно сморщился, будто проглотил недозревшую клюкву, махнул рукой и скрылся за дверями, чертыхаясь на все лады. Вышел через несколько минут и громко сказал:
– Есть здесь муж Калугиной Александры Александровны?
– Я муж. – Игнат сделал шаг вперёд под скептическим взглядом врача, как оказалось, реаниматолога по имени Анатолий Павлович.
– Пришла в себя ваша Александра. Зайдите, только ненадолго, по сторонам не глядите, не всем приятно, когда посторонние таращатся. Сознание у вашей жены путается, она может сразу вас не узнать, не пугайтесь, сейчас это нормально.
Шура лежала на высокой кровати у окна. Мелового цвета кожа светилась изнутри синевой, губы были тоже синюшные, сухие, волосы всклокочены, перекинуты на одну сторону тонкой подушки – она не выглядела живой, что на мгновение чертовски испугало Игната. Вопреки здравому смыслу и утверждениям врачей, что Шура жива и точно пойдёт на поправку. Дело не одного дня, возможно, нескольких месяцев, но главное – она жива!
Он тихо подошёл к кровати, постоял несколько секунд, не зная, что предпринять. Хотелось схватить крошечное тело под белой простынёй, не отпускать никогда в жизни, если надо – умереть с ней, за неё умереть. Порыв, бестолковый и никчёмный прямо сейчас. На деле Игнат не был уверен, что может дотронуться даже до тонких желтоватых пальцев ладони, лежавшей поверх простыни. Ещё и медицинская аппаратура пугала до соплей, а ведь Игнат сам лежал в такой же палате. Тогда он не боялся ничего, сейчас – едва не сдох от страха.
– Сядьте, – послышался женский голос, рядом с Игнатом материализовался стул.
Игнат сел, посмотрел ещё раз на Шуру, и именно в этот миг она распахнула глаза, посмотрела на него, окутав мистической, колдовской зеленью.
– Шура? – Игнат впился взглядом в бледное личико, нагнулся ближе, не выдержал и дотронулся до пальцев, которые оказались едва-едва тёплыми и дрогнули от прикосновения. Он повторил шепотом: – Шура, слышишь меня?
Та в ответ моргнула, с трудом сглотнула, облизнула губы, безуспешно попыталась улыбнуться.
– Ты пришёл? – выдавила она.
– Конечно, пришёл, ёжичек, – ответил Игнат, не понимая, зачем применил дурацкий уменьшительно-ласкательный суффикс.
Ёжичек… Ёж! Порой настоящий, боевой. Главное – любимый. Начиная от завитушек волос по краю лба, заканчивая розовыми пятками.
Именно в тот момент пришло острое, щемящее осознание того, что он на самом деле любит эту странную девочку, которая сдерживала себя каждый раз, чтобы не сказать «спаси Христос» вместо обычного «спасибо». Ясное, как самый солнечный день, прозрачное, словно начищенное до блеска стекло. Пьянящее, наполняющее существование смыслом.
– А я Беловодье видела, – ещё тише пролепетала Шура. – Маму видела…
Она прикрыла глаза, а через секунду, кажется, уснула.
Игнат отлично понимал, что почудившееся мифическое Беловодье – не что иное, как реакция на препараты, которым был напичкан её организм, галлюцинации, но ледяные мурашки пробежали по спине, прокалывая до самого нутра.
– Вам лучше уйти, – тихо сказала медицинская сестра, подойдя к Игнату.
– Хорошо, хорошо, – тут же поднялся тот.
На прощание нагнулся, коснулся губами лица Шуры, ощутил слабое, но размеренное дыхание, провёл рукой по тонкой руке, был бы в силах – вдавил в себя, впитал, сам растворился, но он не мог.
Отправился к выходу.
– Волосы бы ей расчесать, – на выходе сказал Игнат, глядя на медсестру, машинально доставая бумажник.
– Конечно, – спешно ответила сестричка. – Не переживайте.
Беловодье. Земля обетованная. Шамбала…
Верит Шура в Беловодье, как дети верят в деда Мороза. Позволить сделать выбор Шуре, значит, обречь ее на муки: либо Шура согласится сделать аборт, и тогда рая на небесах ей не видать, либо не согласится и до скончания века на земле будет пребывать в аду. Если же выбор сделает Игнат… Решай, Калугин.
Глава 24
К ночи, уже из дома, Игнат набрал знакомый, навсегда казалось врезавшийся в память номер Ритки.
– Калугин? – недовольно проговорили на том конце провода. – Совесть имей, я сплю.
– Прости… – как-то вдруг растерялся Игнат.
– Надумал? – поняла его без слов Рита.
– Да, – отрезал он и уточнил, словно всё то, что происходило с Шурой в последние часы, не приносило боль: – Ей больно не будет? И… – Калугин сам себе не верил, что задумался об этом, но… не причинит ли манипуляция боль… плоду, эмбриону, ребёнку?
– Что мы, изверги, что ли, – вздохнула Рита. – Девочка и без того настрадалась. Не переживай.
Странно, но вырубился Игнат быстрее, чем коснулся подушки, а вот сон был беспокойный. Калугин то и дело просыпался, чтобы снова провалиться в сумбурные видения. Чудилась река, полноводная, но неширокая. За туманом виднелся покатый берег, поросший осокой. Слышались звуки человеческого житья: звяканье цепь колодца об ведро, звонкая перебранка собак, мычание, вперемешку со звоном колокольцев. Всё было скрыто туманом, не видно ни людей, ни животных, ни дворов. Кажется – рядом, только руку протяни. Но не успеешь зайти в воду, как другой берег начинает отдаляться, покрывается белёсой пеленой. Недоступно Беловодье грешникам, тем, кто сердцем не чист.
