Всего неделю назад мадам одобрила решение о казни двух десятков человек, которых хунта именовала «подрывными элементами». Именно она, мадам генералиссима Флаууран, подписала приказ. Хоть и слишком молодая, чтобы участвовать в изначальном военном перевороте, в последние годы именно она выдвинулась в лидеры хунты. Властная и не знающая меры, она вошла в легенду безжалостным диктатом над остальными генералами и манерой избавляться от них, стоило им не оправдать ее ожиданий или перестать приносить пользу. Все законы и директивы исходили из этого здания или из подобного где-нибудь в другой части города. Гражданской полиции не существовало, только вооруженная милиция, обучаемая и управляемая департаментом Национальных дел, подчинявшимся только правящей хунте, то есть – этой женщине. Многие из ее врагов гнили в бараках, в крепостях, в тайных лагерях с пожизненными сроками. Мне нечего было сказать этой женщине, я не хотел иметь с ней ничего общего.
Я вдруг понял, что на этой вынужденной беседе с Флаууран моя жизнь в Глонде подходит к концу. Я теперь был известен, помечен, идентифицирован, проштемпелеван. Я находился в опасной зоне. Анонимность, непримечательность больше не для меня.
Убей ее! – мелькнула мысль; внезапное, потрясшее меня побуждение. Убей немедленно! Неважно как, ты с ней наедине, никто не смотрит, сбей ее с ног, топчи, убей. Пинай в живот, в лицо, запинай до смерти. Быстрее, пока тебя не остановили. Потом, конечно… но это потом, вот и побеспокоишься об этом потом. А сейчас убей ее! Лови шанс!
Я внутренне сжался, в ужасе от того, что только что пришло мне в голову. С усилием выдохнул – оказывается, я задержал дыхание. Ни разу доселе, вообще никогда я не испытывал побуждения кого-то убить. Я чтил жизнь, ценил ее. Ни один мой враг не был столь отвратителен, чтобы мне захотелось его убить.
– Ваш брат, мы полагаем, вступил в 289-й батальон.
Но как бы я это сделал? Как на самом деле кого-то убить? Что для этого нужно? Я никогда в жизни никого даже не ударил. Как бы я стал убивать эту женщину, как на самом деле бы сделал это? В моих фантазиях то было физическое нападение: внезапный бросок, повалить на пол, схватить за горло, бить ногами.
Но чтобы я? Я не мог этого сделать. Не просто не стал бы, а не мог. Представления не имел, как это делается. Я бы запутался, все испортил, не смог бы даже ее ранить, а нанес ущерб лишь самому себе.
Я попытался отогнать фантазии о физическом насилии. Отвращение было сильнее. Но фантазия не уходила, затягиваясь, словно приступ тошноты.
– Монсеньор Сасскен. Так ваш брат?..
– В 289-м, – выдавил я. – Да, мадам.
– Вы неважно выглядите, – то была констатация без малейшей заинтересованности.
Я понятия не имел, как выгляжу, а внутренне испытывал что-то вроде паники. Мне было жарко, я дрожал и готов был потерять сознание.
– Можно мне воды? – попросил я.
При этих словах и будто бы в тот же миг в конце комнаты за спиной у генералиссимы отворилась дверь. Вошел человек в штатском, несущий поднос. На подносе стоял графин с водой и стеклянный стакан. Штатский положил на стол пробковую подставку, потом поставил на нее стакан и воду. Он на секунду задержался, чтобы выровнять их, расположив на подставке симметрично, друг против друга.
Чтобы налить себе воды, мне пришлось пройти мимо генералиссимы. Человек с подносом уже уходил, отвесив ей короткий, но почтительный поклон. Откуда они знали, что я попрошу воды? Беря в руки графин, я шарил взглядом по стенам и потолку. Раньше я их не замечал, но над фотографиями в стену были вмонтированы крохотные камеры. Еще одна находилась между скрещенных флагов. Еще две – в верхней части стен, у потолка.
Вода оказалась холодной и освежающей. Я выпил немного, почувствовав себя лучше, стоило сделать первый глоток.
– Благодарю вас, – сказал я женщине, которую в своих фантазиях пинал в голову, сжимал руками за горло, умертвлял.
– Есть ли у вас вопросы, монсеньор Сасскен?
Я вновь стоял к ней лицом. Графин и стакан я поставил обратно на подставку, неровно.
– Я хотел бы лишь найти брата, – сказал я и услышал, как голос предательски пищит, поднявшись куда выше обычного. Губы и горло уже опять пересохли. – Джак еще жив, мадам? Он не ранен?
– Дело обстоит именно так.
– Так где же он?
Она ничего не сказала.
Прошло столько времени с тех пор, как я вообще контактировал с Джаком, – из-за того, что со мной произошло, невозможно было точно сосчитать годы. Столь многое изменилось с момента его призыва. Семья, в которой он рос, была разрушена. Я состарился, состарился и он. Я не мог представить, что все эти годы, проведенные в армии, сделали с его личностью. Все, что я чувствовал к этому времени, – пустота, оставшаяся на его месте. Я его помнил лишь как старшего брата, впечатлительного молодого человека, которому не было двадцати. Он был искусным музыкантом – может быть, не потрясающим, но хорошим скрипачом; иногда – эмоциональным исполнителем музыки, страстным поборником справедливости. Он любил кино и книги, никогда не был физически развит, не владел активными видами деятельности. Как и мое, его детство было омрачено воздушными налетами на наши города; на него они повлияли больше, чем на меня, потому что ему дольше пришлось их терпеть.
Я не забыл его беспокойства и дурных предчувствий, когда против всех наших ожиданий он принял повестку и явился для прохождения обучения. Родители молили его скрыться. Но Джак вместо этого рассуждал об извращенном чувстве долга, об обязанности послужить делу, о том, что, проникнув в среду военных, он многое узнает, и решимость его укрепится. Он говорил, что хочет оказаться внутри, в сердце системы.
По мне, это не имело смысла, но он пытался меня убедить. Показывал мне посулы, отпечатанные на призывной повестке. Срок службы будет недолгим, боевые обязанности распределены так, чтобы свести опасность для новобранцев к минимуму, бои будут вести по преимуществу регулярные войска, а в конце его ждет почетная демобилизация. Вопреки всему, что он говорил и отстаивал в месяцы перед мобилизацией, Джак верил этим обещаниям.
Сейчас тогдашние заверения выглядели бойким враньем. Насчет короткого срока службы все было уже ясно, так что же говорить о других обещаниях, еще менее правдоподобных?
Я не мог не поглядывать мимо собеседницы на хитроумно размещенные камеры. За каждым моим движением следили и, несомненно, каждое слово записывали. Я понимал, что произойдет, если я сделаю хоть один агрессивный жест в сторону генералиссимы.
Из соседних комнат не доносилось ни звука, но ледяной дождь продолжал хлестать в окна мощными шквалами. Я видел свинцово-серое небо, пелену темных облаков, несущихся со стороны моря.
Руки мадам уже не были сложены за спиной. Теперь она позволила им свисать вдоль тела. На меня она по-прежнему не смотрела прямо. Ее непроницаемые, холодные манеры не позволяли мне заговорить. Чувствовалось, что беседа подходит к концу. Я заметил, что на поверхности письменного стола зажегся вмонтированный в нее красный огонек.
