– Она для меня важней всего, Сандро, – сказал брат. – Позаботишься за меня о Джаанн, пока я не вернусь?
Мы оба умолкли, глядя на кошку. Та перекатилась на спину, вытянув вверх лапы.
Через неделю я вместе с Джаком отправился в центр Эрреста, на призывной пункт, куда ему следовало явиться. Родители, оба в слезах, но согласившиеся с его решением, остались дома. Как предписывали инструкции, Джак не взял с собой багажа, но ему был разрешен один «предмет роскоши». В повестке упоминались: книга, фотография, дневник. Джак решил взять свою скрипку, и она висела у него на спине.
Мы подошли к белой пластиковой ленте, которой был огорожен вход в здание. Здесь мы распрощались, слишком молодые, чтобы выказать обуревавшие нас чувства, но уже достаточно взрослые, чтобы их испытывать. Мы по-братски обменялись парой тычков, потом Джак повернулся и направился к зданию. На середине пути его перехватил солдат в форме и вместо здания направил в припаркованный сбоку серый автобус. Автобус был с окнами, но их закрасили серебряной краской, чтобы нельзя было заглянуть внутрь. Я немного подождал, глядя, как других призывников загоняют в тот же транспорт, но все это показалось мне слишком угнетающим. Я направился домой.
Через несколько минут автобус проехал мимо меня по улице. За ним тянулось облако жирного черного дыма.
Спустя несколько дней родители получили официальное письмо от Канцелярии стратегического штаба в Глонде – всем было известно, что так называется штаб-квартира военной хунты. Письмо было подписано Джаком, будто это он его написал, но две офицерских подписи, расположенные напротив, выдавали истинный источник. Содержание письма уведомляло, что батальон брата направлен в крупную действующую дивизию. По причине военного положения он не сможет поддерживать с нами контакт до возвращения в страну.
В конце послания приводился отрывок из документа, названного Военным кодексом, который накладывал обязательства сохранения секретности на всех ближайших родственников военнослужащих, но еще там утверждалось, что семья немедленно будет извещена, когда 289-й батальон выведут из военных действий.
Призыв Джака в армию стал для моих родителей ужасным событием, поскольку было известно, что условия на южном континенте суровые и опасные. Уже ходило много историй о молодых людях, которым не удалось вернуться. Единственное, что утешало родителей, это обыкновение властей проводить демобилизацию по порядку номеров, так что можно было вычислить, когда Джак вернется домой. По слухам, примерно в то время с театра боевых действий отозвали 236-й батальон, и мы знали, что ожидание будет долгим.
4
Мы остались втроем. Родителям по-прежнему приходилось подрабатывать частными уроками музыки, но по мере того, как состояние полумира-полувойны укреплялось, они стали надеяться, что им удастся найти более стабильные места. Поговаривали про возможность восстановления Дворца Промышленности, хотя это, конечно, должно было занять несколько лет. Отец говорил, что уже предпринимаются действия по возрождению Филармонического оркестра.
Я был погружен в собственные тревоги, зная, что мой призыв – всего лишь вопрос времени, хотя еще оставалось четыре года, прежде чем эта проблема станет насущной. Мне отчаянно не хотелось идти вслед за Джаком в армию. Полный курс обучения в консерватории Глонд-города мог оттянуть призыв на два года, но даже эта отсрочка мне была недоступна – главное здание консерватории оказалось повреждено воздушными налетами и количество учебных мест сократилось.
Окончив школу в шестнадцать лет, я был вынужден искать работу, и в результате удачного стечения обстоятельств мне удалось получить невысокую должность ученика клерка в эррестской компании, производившей электронику. У компании имелся контракт на поставку систем наведения ракет, так что хоть я и был среди персонала мелкой сошкой без технического образования, роль фирмы в производстве оружия делала ее для меня безопасной гаванью.
Работа, которую мне приходилось выполнять, была административной и скучной, но она приносила достаточный доход, позволяя в свободное время продолжать развиваться как композитору. Пока фирма продолжала снабжать хунту вооружением, я был избавлен от армии.
Получив постоянный доход, я смог наконец покинуть дом и снял квартиру с тремя немаленькими комнатами в высоком доме недалеко от моря. Этот район сильно бомбили, так что арендная плата была невысока. Музыка вновь стала для меня предметом одержимости и преданности; бо`льшую часть того, что оставалось от заработка, я тратил на граммофонные записи и издания партитур. То был период, когда долгоиграющие виниловые пластинки стало возможно приобрести по доступным ценам. Постепенно я собрал коллекцию работ, нравившихся мне больше всего. Я слушал, играл, писал. Музыка гремела у меня в голове.
Перемирие продолжалось. Многие опасались, что без заключения официального мира атаки могут возобновиться, но жизнь все равно возвращалась постепенно к той, какой она была до бомбежек. Я организовал работу так, чтобы иметь как можно больше свободного времени, и посещал почти каждый концерт, какой удавалось найти, иногда проезжая для этого значительное расстояние.
Однажды летом я взял недельный отпуск и остановился в маленьком отеле в Глонд-городе, до которого от Эрреста было около часа поездом вдоль берега. К тому времени наиболее разрушенные здания в центре столицы уже отстроили, так что снова стали давать концерты для публики. Живая музыка выходила наконец-то из-за завесы сирен и из убежищ, в которых нас всех вынудили скрываться. То было захватывающее время. За эту неделю я потратил почти все свои сбережения, зато потом всегда видел в ней важный этап своего развития. Она подтвердила то, о чем я читал в музыкальных журналах и слышал от других музыкантов, а именно, что хотя традиционный репертуар так же популярен, как всегда, в то же время композиторы вновь начинают сочинять и исполнять современную музыку.
Музыку, которую писал я, вскоре начали замечать, хоть и понемногу. Через отца и знакомых я организовал в наших краях исполнение некоторых своих опусов. Одним таким опусом был цикл песен на стихи глондского поэта Гоэрга Скинна, другим – сюита для фортепиано и флейты. Самой сложной моей работой в то время стала фортепианная соната, а когда мне исполнилось двадцать семь, я сработал к концерту в эррестском городском управлении импрессионистическую вещь для фортепиано и скрипки, посвященную Дню Памяти и названную «Дыхание».
«Дыхание» было композицией, вдохновленной видами вересковых пустошей на холмах, которые я различал вдали из окна квартиры. Несколько раз я совершал одинокие поездки на пустоши, купаясь там в ощущениях и звуках. В первый раз я туда отправился, чтобы вдохнуть незагрязненного воздуха, а, по моим предположениям, пустоши должны были располагаться выше, чем слой смога, обычно окутывающий город. Но стоило мне там оказаться, как я оценил и общую утонченность этого места. Многое в ландшафте источало тишину; паузы в моей музыке воспроизводили беззвучие, наступавшее, когда, вспугнутые, уносились прочь птица или животное, пока я прыгал по кочкам или шел по тропе. Фон составлял намек на шум ветра, треплющего сухую траву. В безветренные же дни царила тишь, какой я не знал прежде. Шум скачущих по крутым откосам ручьев проникал в мои мелодии.
