Вначале я бегло взглянул на собственное отражение, потом, с чувством удивления, посмотрел еще раз, потом всмотрелся внимательнее и, наконец, уставился в изумлении.
Я, конечно, видел свое отражение несколько раз в день, но не разглядывал его, когда чистил зубы, причесывался и так далее. Я привык к своей внешности. Уже несколько лет мне казалось, что старение меня не красит: кожа приобретала желтоватый оттенок, щеки начали обвисать, глубокие морщины пролегли вокруг глаз и рта, избороздили лоб и шею и, что хуже всего, под подбородком образовался мешок. Отросшая бородка прикрывала его, но не полностью.
Мне перевалило за пятьдесят, я давно вошел в средний возраст. Невозможно было уклониться от осознания того, что все блага юности меня оставили. Внешний облик мой был, откровенно говоря, непривлекательным, и по очевидной причине: я почти не делал физических упражнений, если же делал, то неправильно и недолго; работал я обычно сидя, питался всем без разбора, самое же главное – я был уже не молод и плохо о себе заботился.
Той ночью, в тиши корабля, в одиночестве каюты, с избытком свободного времени и почти без пищи для размышлений, я посмотрел на себя взглядом постороннего и поразился тому, что увидел.
Сначала я обратил внимание на глаза. Я привык к их виду в зеркале: неизменно окруженные высохшей или потемневшей кожей, с припухшими веками и неровными ресницами, склерой явственно желтоватого оттенка и несколькими заметными папилломами. Глаза всегда придавали мне вид усталый и напряженный, будто я слишком много и долго читал, бодрствовал, когда следовало бы спать, – разоблачали весь нездоровый образ жизни. Но теперь я вдруг увидел, что глаза мои очистились! Белки сделались почти безупречными, без следа неприятной желтушности. Радужки вновь обрели холодный бледно-голубой цвет, который я так ценил в бытность молодым человеком. Веки казались упругими. Исчезли набрякшие мешки и синева под глазами.
Я принялся осматривать себя с нарастающим изумлением и ощущением тайны. Мое лицо более или менее лишилось морщин, не считая тоненьких лучиков, появлявшихся при улыбке. Щеки сделались гладкими и твердыми. Потянув себя под подбородком, я взъерошил бороду и попытался рассмотреть повнимательнее горло и шею. Там ничего не болталось, не отвисало, не было ни малейших признаков даже намечавшегося мешка.
Я отыскал ручное зеркальце и, поднеся его к затылку, посмотрелся в большое зеркало. Мои волосы вновь сделались темными, темными полностью, без единой седой пряди. Исчезли неотвратимо расширявшиеся участки седины, на которые я старался не обращать внимания, если же обращал, то занимался самообманом, думая, что они, наверное, придают мне зрелый, солидный вид. И еще они стали гуще. Ко мне вернулась копна волос, которой я щеголял до тридцати и чуть ли не до сорока лет. Место, где волосы поредели, зарождавшаяся лысинка на макушке, о которой я знал, но старался делать вид, что не знаю, сгинуло бесследно. Я проводил пальцами по скальпу и нащупывал лишь здоровую густую поросль.
Живот мой стал плоским, руки и ноги покрылись твердыми мышцами. Плечи выглядели шире. Неопрятные клочья седых волос на груди, подбиравшихся уже к горлу, почти исчезли; теперь грудные волосы отливали темным блеском. Ягодицы отвердели. Спина распрямилась. Когда я расправил плечи, движение показалось мощным и приятным. Потянувшись вниз и коснувшись пальцев на ногах, я не смог вспомнить, когда мне в последний раз это удавалось. В целом я стал более худым, но не тощим. Я был в потрясающей форме.
Каким-то непонятным образом мне удалось сбросить что-то около двух десятков лет. Тело мое вновь было телом молодого человека. Мне по-прежнему оставалось пятьдесят четыре года, я думал и чувствовал по-прежнему, воспоминания и жизненный опыт оставались при мне. Я не изменился. Но это был обновленный я.
Смутно я сознавал, как что-то меняется. Чувствовал, как прибывает сила и жизненная энергия, стал лучше спать. Видел кое-какие физические изменения в зеркале. Но мелкие каждодневные изменения малозаметны, и только той одинокой ночью на корабле я полностью осознал, что случилось.
Время бежало от меня – я претерпел градуальную убыль. Юность ко мне вернулась – я приобрел градуальное приращение. Баланс сохранялся.
Абсолютное время, корабельное время: разница между ними становилась потерей времени личного.
Абсолютный возраст, прохождение сквозь градуал: разница приводила к обретению личного омоложения.
Я набросил какую-то одежду и пробежался вдоль коридора – дышать приходилось теплым и спертым воздухом, зато меня пронизывало бодрящее ощущение силы, ловкости, живости. После бега убыстрившийся ритм сердца вернулся в норму почти немедленно.
Как же это случилось? Постоянное пребывание на свежем воздухе, продутом морскими ветрами? Нескончаемая благодать солнечного света? Может быть, даже частые стрессы и напряжение ходьбы по берегам островов с грузом пожитков при выполнении непонятных и иногда противоречивых указаний адептов? Некоторые части моего тела ощущали воздействие и последствия воздействия всего этого. Но нет. Это не могло быть единственной причиной. Другие люди упражняются куда чаще и регулярнее, чем я, и они не видят, как годы соскальзывают с них прочь.
Однажды, по возвращении после первого тура, я уже сталкивался с радикальным поворотом событий, которого не мог понять. В конце концов эти путаные потери – или приобретения – времени получили своего рода объяснение. Я их так полностью и не усвоил, но всему этому существовали причины. Теперь я вдруг потерял годы телесной жизни, десятилетия физического существования, но совершенно другим образом.
Может ли это быть еще одним проявлением градиента времени – градуала?
Когда я вернулся в каюту, на меня вновь навалилось ощущение, будто я попал в ловушку. Улегся на койку. В маленьком помещении было слишком жарко, а потому некомфортно, но я распахнул дверь кабины, заклинив ее, чтобы не закрывалась. Лежал и не спал.
Час спустя я сумел открыть иллюминатор, приржавевший или удерживаемый на месте слоем краски, но сдавшийся после борьбы. Каюта наполнилась свежим ветром, но вместе с ним проник и шум из города. Я сел, прислонившись к переборке, головой у открытого иллюминатора, и слушал доносившийся с берега гам: выкрики, иногда визг или взрывы смеха, музыка, льющаяся из пяти-шести динамиков, ревущие и рокочущие двигатели. Время от времени я слушал пронзительные сирены машин аварийных служб, медленно пробиравшихся сквозь толпу, оттесняя пешеходов и взблескивая мигалками.
Ночь все тянулась. Я никак не мог заснуть. В конце концов бо`льшая часть мотоциклов и спортивных машин разъехалась, буйные выкрики смолкли, машин скорой помощи больше не появлялось. Только музыка все гремела, выводя меня из себя, потому что мне всегда было трудно, слыша музыку, не обращать на нее внимания. Любая музыка заставляла меня прислушиваться.
Вначале, когда я открыл иллюминатор, выделить музыку из общего шума на полных народа улицах было более или менее невозможно, но с наступлением раннего утра остальные звуки затихли, а это значило, что я могу различать отдельные мелодии и гармонии. Звучало сейчас из репродукторов как раз то, что я всегда считал популярной музыкой наихудшего разбора: простенькие мелодии, повторяющиеся аккорды, тяжелые басы, монотонный, пульсирующий ритм ударных и слова, которые исполнитель скандировал или выкрикивал. Для меня это была уникальная разновидность пытки. Музыка сверлила мне мозг, забивала мысли и не предлагала взамен ничего, что бы могло мне понравиться. Я был не в силах понять, как другим это может нравиться.
