— Вы так интерпретировали мои слова? — он вновь удивляется. — Ни в коем случае, просто мне говорили, что есть могущественные силы, вероятно, искусственно желающие удержать людей на уровне скота. Я так понимаю, это как раз Объединенная Европа. Помимо прочего, иногда мы пытались понять мотивы такого иррационального желания. Пожалуй, эти беседы были самыми сложными.
Иррациональное? Вершители часто употребляли это слово, только не могу вспомнить, в каком контексте, но все было логично и правильно. Впрочем, как и у старика. Так и не сформулировав мысль, я захожу с другого конца.
— Может, ты будешь утверждать, что запрет чтения литературы, — я вновь указываю на книги, — подобной этой, тоже иррационален?
Он смотрит на шкаф, словно первый раз его видит.
— Осмелюсь спросить, а вы читали что-то из того, что стоит на этих полках?
Я читал больше половины: список запрещенных книг для нас значительно меньше, чем для дикарей. К тому же… — щеки начинают гореть, — учась в университете, я прочитал и несколько запрещенных для жителей Объединенной Европы книг. Сейчас это кажется таким далеким и незначительным относительно красного света и голоса Вершителя, странно, что я вообще это вспомнил.
На одной из книг знакомое название: Федор Достоевский «Преступление и наказание». Я знаю, что эта книга, равно как и многие другие, опасна и дает людям ложные стимулы, но помню, что успел перечитать ее трижды, прежде чем пришлось ее вернуть, и что регулярно вспоминал ее до самой армии. Интересно, почему я так резко позабыл о ней?
— Кое-что, — отвечаю, хоть еще секунду назад не собирался этого делать.
— А почему вы считаете, молодой человек, — снова этот прожигающий взгляд, — что другие люди, а ведь мы с вами, как ни прискорбно, одного племени, не имеют права их тоже прочесть?
Щеки горят сильнее, и это вот-вот станет заметно. Теперь меня беспокоит не старик.
— Вершителям лучше знать что кому можно читать! Вы не такие, как мы, вы двести лет живете в радиоактивной пустыне! Вы мутанты! Для вас это опасно! — я ору, но с каждой секундой смущаюсь все сильнее. Все из-за присутствия Мухаммеда. Прости меня, мудрец, так надо: я наотмашь бью по морщинистому лицу, лишь в последний момент делая так, чтобы звука было больше, чем боли. Но на его глазах все равно выступают слезы.
— За что? — шепчет он, потирая щеку.
— Ладно, Мухаммед, можешь идти, — я хлопаю солдата по плечу, — чую, этот дурацкий разговор надолго. Если Хендриксу не нужна помощь, отдыхай.
Мухаммед окидывает хнычущего, теперь уже сгорбившегося старика взглядом и, не видя угрозы, выходит из комнаты и закрывает дверь.
Мы наедине. Меня трясет. Удар, нанесенный Вэйжу, будто погасил в сознании красный свет. Теперь в голове только его слова и мысли, которые не посещали меня целых три года.
Почему им нельзя читать то, что можно нам? Почему нам нельзя читать что-то из того, что писали раньше? В «Преступлении и наказании» нет никаких экстремистских посылов, это просто размышления человека о своем месте в мире. Почему людям нельзя изобретать и мастерить? Общаться по радио с такими же, как они? Да в конце концов, просто жить так, как хочется?
На ум приходят Игры: это искусственно созданный мир — там вообще нет книг. Чувствую связь, но не могу ухватить.
Я кладу руку старику на плечо и сжимаю, он вздрагивает и поднимает на меня покрасневшие от слез обиды глаза. Наверное, его первый раз в жизни ударили. Он не понимает за что. И я не смогу ему объяснить. Наклоняюсь к самому уху и шепотом спрашиваю:
— Какие из этих книг самые лучшие?
Он отвечает, и тут возвращается красный свет.
Глава 20
Я открыл глаза и посмотрел на часы. 06:13, через семь минут зазвонит будильник. Дальше спать смысла нет. Да и не получится.
Я вспомнил. Перед замещением меня обработали, из-за этого и провалы. Но сейчас я вспомнил…
Обжигающая почти до боли тоска докатилась до меня.
Я сдал того старика… а через неделю он признал себя виновным в экстремизме, и его расстреляли… всех их. Только самых маленьких отправили в подготовительный лагерь для Игр. На последнем докладе под красным светом мне внушали необходимость забыть три этих года. На какое-то время сработало, но потом я стал вспоминать… И стал опасен.
Перед тем как сжечь тот дом, я прихватил две книги из шкафа, которые посоветовал мудрец Вэйж. Как оказалось, он понимал меня лучше, чем я сам. Вряд ли эти книги были лучшими в плане литературной ценности, но они были самыми нужными для меня. Я сжег их только тогда, когда выучил почти наизусть. Это были «451 градус по Фаренгейту» Рэя Брэдбери и «1984» Джорджа Оруэлла. Книги про почти такие же дерьмовые миры, как наш.
Зазвонил будильник, я рывком встал и принялся растирать замерзшие руки. В пещере ничего не изменилось, те из пленников, что дремали, сейчас рассеянно осматривались. Я с удовольствием потянулся и поймал себя на мысли, что мне их совсем не жаль.
— С добрым утром!
Пока они уныло, вразнобой, мычали, я, делая что-то вроде мини-зарядки, старался разогнать кровь и согреться. Закончив, я брызнул в лицо холодной водой из кувшина и наконец почувствовал себя в тонусе. Сейчас на меня не давило даже замкнутое пространство пещеры. Может, из-за того, что стало чуть светлее? Должно быть, освещение зависело от времени суток.
Что дальше? В истории осталась пара темных пятен: подробности о Протоланах и информация о прошлом Роберта. Все это могло быть интересным и важным, но для начала стоило кое-что уточнить:
— Ларгус, ты говорил, что рад меня видеть. Причина касается меня лично или ситуации в целом?
Или ты, зеленая сволочь, просто заманивала меня под красный свет?
— В целом.
Я сел на край платформы. Как там говорил Кирилл: слегка измененное сознание улучшает восприятие? Пара больших глотков из фляги настроили меня на нужный лад. Вершитель тем временем продолжал:
— Ситуация накаляется давно, причем во всех областях. В Европе назревает революция. Это постоянный процесс, и раньше зачинщиков мы помещали в Игровые миры, но сейчас они слишком разрослись. Мы еле справляемся со снабжением. Дает сбои программное обеспечение. Мы планировали открыть четвертый мир и отправить туда всех недовольных пять лет назад. Но не получилось.
Таким взволнованным Вершителя я еще не видел: он тараторил, дергался и морщился от боли, причиняемой веревками.
— Мои сородичи слишком… расслабились, а охотники занимаются совсем другими делами… Социальные волнения нарастают… Игры плохо контролируются… Вот-вот произойдет масштабный взрыв с непредсказуемыми последствиями. То, что именно ты пришел ко мне, и то, что ты говоришь больше, чем стреляешь, вселяет в меня надежду.
— Надежду на что? — я потерял нить его размышлений.
