— Могу я сказать вам кое-что по секрету?
— Я хотела бы услышать, как вы попытаетесь.
— Я серьезно. Послушайте, вы говорили про Виннету. Я, разумеется, не бросил поиски этого ублюдка. Но прежде, чем скажу что-нибудь еще, мне нужно от вас обещание никому не говорить о том, что вы услышите от меня, Бригитта.
— Хорошо, солдат. Я обещаю.
— Думаю, ловец зевак, который пользовался этой каталкой, стал свидетелем последнего убийства Виннету — убийства Евы Ангерштейн. Я нашел каталку недалеко от того места, где обнаружили тело. Думаю, владелец сбежал, и думаю, что убийца стреляет в инвалидов войны, надеясь в конце концов устранить того, кто сможет его опознать.
— Хотите сказать, Виннету и доктор Гнаденшусс — один и тот же человек?
— Это лишь гипотеза, но да, я так думаю.
— Чертовски большая разница между убийством шлюхи и убийством клутца, подумала бы я.
— Вы можете так думать, но многие считают тех и других вредными для морального климата в городе. Что обилие шлюх и обилие нищих уродует и разлагает Берлин. Что город нуждается в чистке.
— Я слышала такое мнение. И это правда. Возможно, что-то нужно делать. Возможно, все зашло слишком далеко, следует чуть-чуть восстановить порядок и приличия. Вы не поверите, сколько раз ко мне приставали по дороге из театра домой. А один раз даже хуже, чем просто приставали. Но некоторым из этих девушек нужна помощь, чтобы уйти с улиц, — приличное жалованье для начала, возможно, некоторым из этих бедных мужчин — тоже.
— Именно об этом я и говорю. Об этом и о том, что убийца, похоже, хочет опозорить берлинскую полицию. Судя по письмам, которые публикуют газеты, он, кажется, играет с нами. Пытается причинить максимальные неудобства. Возможно, он нацист, и ему ненавистен тот факт, что во главе криминальной полиции стоит еврей. А возможно, ему достаточно просто ненавидеть. В наше время таких полно.
— Могу это понять. Но по какой причине вы мне все это рассказываете?
— Во сколько вы начинаете работу?
— Обычно я здесь около полудня. А что?
— Мне пришло в голову, что вы можете сделать гораздо больше, чем просто научить меня изображать клутца.
— Продолжайте.
— То, что вы сказали про одноногого актера в УФА. Это было умно. И заставило меня задуматься о том, что я недостаточно хорошо все продумал. Теперь понимаю, что есть предел времени, которое я смогу выдержать на этом приспособлении. А возможно, если буду предоставлен самому себе, и предел моей убедительности. Послушайте, Бригитта, знаю, что прошу много, но я подумал, что мог бы приходить в театр каждый день примерно в одиннадцать — до того, как вы начинаете работу, и вы можете помочь мне привести себя в порядок, стать похожим на клутца, прежде чем отправляться за мост просить милостыню. Через несколько часов я мог бы возвращаться и идти домой. Вероятно, даже оставлять здесь свой костюм и каталку.
— Зачем мне это делать?
— Думаю, затем, что вы — умный человек, а помогать мне лучше, чем сидеть здесь и раскладывать пасьянсы. Думаю, затем, что, как любая женщина в Берлине, вы хотите поимки Виннету. И сейчас я — лучший шанс сделать это.
— Вы весьма самоуверенны, да?
— Никоим образом. Говоря «шанс», я имел в виду один шанс из ста. Это далекая цель, зоркий глаз, очень дальний выстрел из длинноствольного ружья, с глубоким вдохом, и крошечный шанс на успех или точность. Но сейчас это единственное, что у нас есть.
Следующий день был почти достоин короткого стихотворения Гёте о немецком лете: воробьи на липах пели под теплыми лучами ясного солнца. Небо голубело над мрачными серыми зданиями Берлина, словно полосы на пляжных шезлонгах, а в воздухе уже парило, будто готовясь сварить все человеческие колбаски, населяющие метрополис. Перед «Новым театром» сверкала ограненным сапфиром говорливая река Шпрее. На сцене оркестр уже репетировал один из номеров оперы, но погода сейчас едва ли подходила для нарочитой игры не в такт. Считайте меня старомодным, но есть в идеальном дне нечто такое, что требует идеальной музыки. Например, Шуберта.
В комнате Бригитты Мёльблинг я переоделся в форму и сел в гримерное кресло. Бригитта заправила простыню за воротник моего старого кителя и принялась обрабатывать мою бритую голову красками и пуховками. Мне нравилось внимание, которое она уделяла моему лицу, — тогда ее собственное оказывалось достаточно близко, где ему, казалось, самое место. Я ощущал запахи «Нивеи» на ее лице и духов на пальцах. И при других обстоятельствах, возможно, даже попытался бы поцеловать. Работая, она подпевала труппе, и вскоре я тоже принялся напевать: одна из мелодий, которую репетировали, была невероятно привязчивой.
— А теперь, поскольку мы не хотим, чтобы кто-то остался глух к вашему несчастью… — Бригитта прожгла сигаретой пару маленьких дырочек в кителе и, несмотря на мои протесты, сделала несколько пятен свечным воском. — Нужно вызвать жалость у тех, кто вас увидит, Гюнтер. Определенно не стоит лезть в крысоловку, если выглядишь так, будто только что пришел с плац-парада.
Через полчаса она сказала, что я готов выйти и встретиться со своей публикой. Так что я устроился на тележке и нетерпеливо подкатил себя к огромному зеркалу, где меня поджидало форменное землетрясение. Я уставился на обрубленную, кошмарную версию самого себя, которая заставила меня громко охнуть.
— Господь всемогущий! — произнес я.
Глядевшее на меня жалкое существо было страшно искалеченным человеком, которому повезло меньше, чем мне; Гюнтером, которого разорвала вражеская мина, а затем вопреки всему спасла медицинская служба немецкой армии и который вполне мог существовать в полубрейгелевском мире Веймарской Германии, где слепые вели слепых. Круглые темные очки резко контрастировали с бледным лицом и лысой головой этого создания, напоминая пустые глазницы черепа. Живая, дышащая Голгофа. Я чувствовал себя Фаустом, которому не слишком любезный Мефистофель показал один из вариантов будущего, не особенно заботясь о том, чтобы соблазнять меня удовольствиями и знаниями всего мира. Достаточно, чтобы заставить любого мужчину пересчитать свои благодати и поклясться не пить… Почти.
— Ну? — спросила Бригитта. — Что думаете?
— Господь всемогущий, — снова пробормотал я. — Выгляжу ужасно.
— Приму это как комплимент моему профессионализму.
— Ну да, примите. Просто… Я, наверное, никогда не понимал, насколько мне повезло. Смотрю на парня в зеркале и спрашиваю себя: каково это — просыпаться и сталкиваться с таким ужасом каждый день?
— И каков ответ?
Я на миг задумался. Увидев себя в таком виде, я понял нечто важное. Нечто глубинное, что, возможно, будет влиять на меня до конца дней. Благодаря Бернхарду Вайсу и Бригитте Мёльблинг я добился кое-чего полезного, даже если не сумею поймать доктора Гнаденшусса. Мне преподали настоящий жизненный урок.
— Вот он. Удача бесценна. В этом разница между двумя этими мужчинами: один в зеркале — без ног и без будущего, если не считать продажу шведских спичек, другой — тупой, здоровый идиот-детектив, который вместо смиреной благодарности полон пьяной жалости к себе. Я просто получил напоминание о том, какая удача мне выпала, — выбраться из восемнадцатого года без единой царапины.
