Август только руками развел.
— Понятия не имею! — он замялся, словно собирался признаться в чем-то постыдном, а потом все-таки сказал: — Но, когда это началось, я стал слышать музыку.
Одна из девиц испуганно посмотрела на него, зато вторая, в очках и с косой, как у курсистки, промолвила:
— Я тоже ее слышу. Она очень тихая, но да, она есть.
— Музыка, господа? — подошедший Мавгалли нахмурился и дотронулся до виска, словно звук причинял ему боль. — Признаться, я тоже слышу музыку. Я думал, что это от винца, мы с Фирменом давеча хорошо посидели, а оно вон как…
— Послушайте! — произнес Штольц так, что все обернулись на него. — Господа, кто слышит музыку? Подойдите ко мне, пожалуйста!
От соседнего дома отошла миловидная блондинка в клетчатом платье служанки и полушубке, наброшенном на плечи. Подбежали двое малышей в одинаковых тулупчиках. Приблизился важный господин — заместитель управляющего банка. Август вдруг заметил, что Моро, стоявший за спиной Штольца, вдруг сделал совершенно невероятную для слуги вещь: осторожно провел пальцами по рукаву его пальто и быстрым движением сжал руку Штольца в своей.
Он словно хотел удостовериться, что все в порядке, и Штольц не пострадал. Август почувствовал, как по спине прошла прохладная волна. Моро поймал его взгляд, криво ухмыльнулся и сделал шаг в сторону.
— Эта музыка, которую вы все слышите, — произнес Штольц, — такая?
И он негромко напел мягкий простенький мотив — все, кто сейчас стоял рядом со Штольцем, подхватили этот напев. Музыка действительно была простой, и в этой простоте было что-то настолько свежее и чистое, что Мавгалли вдруг провел ладонью по лицу и отвернулся.
— Что с вами? — спросил Август. Мавгалли обернулся и ответил:
— Знаете, вдруг вспомнил детство. Как летом у бабки в поселке забирался на дерево и вишню ел. Жара страшенная, аж звенит, тишина. Все спят, работать нельзя, а я на вишне сижу. И видно оттуда далеко-далеко…
Он выглядел так, словно музыка вынула из глубин его грубоватой души то, что Мавгалли считал наивным и глупым и никому никогда не рассказал бы. Август вдруг почувствовал, что сейчас полицейский всем сердцем хочет вернуться туда, в тот полдень, звенящий от зноя, к сладкому вишневому соку на губах, к детству.
Ему стало одновременно очень больно и очень хорошо.
— А мне мама вспомнилась, — вдруг сказал банкир, и это «мама» прозвучало так, что у Августа что-то дернуло в груди. Его круглое раскрасневшееся лицо вдруг сделалось одновременно несчастным и светлым, радостным. — У меня выпал первый зуб, а она сказала, что его нужно положить под подушку для феи. Я положил, а наутро там была монетка и пряник. Уж не знаю, господа, где она взяла денег, мы жили очень бедно…
Он не договорил — отвернулся, вынул из кармана носовой платок и прижал к лицу.
— Ялмалка! — хором прокричали близнецы. — Мы летом ездили на ялмалку! Папа нас катал на калусели!
«Значит, музыка заставляет нас вспоминать самые лучшие и светлые моменты жизни», — подумал Август и в очередной раз отметил, что у него все не так, как у людей. Если музыка начала звучать еще в тот момент, когда он был в борделе, то за это время у него не пробудилось ни одного хорошего воспоминания. Девица в очках, которая по-прежнему льнула к Штольцу, вдруг разрыдалась и уткнулась лицом ему в плечо.
— Ах, нет! — разобрал Август сквозь рыдания. — Нет-нет, не спрашивайте меня ни о чем!
— Странно, — нахмурился Штольц и, посмотрев на Августа, объяснил: — Я изучал природу магии в монастыре, но ни о чем похожем даже не слышал. Явление, которое воскрешает лучшие воспоминания… Удивительно.
Он хотел было сказать еще что-то, но в этот момент над кондитерской открылось окно, и взлохмаченный паренек в белом фартуке высунулся на улицу и прокричал:
— Господин Готье! Господин Готье! Скорее сюда, артефакт не пашет!
— Ах ты ж, Господи! — кондитер, который до этого встревоженно обсуждал с соседями огненный столб, хлопнул себя по выдающемуся пузу и бросился в кондитерскую. Штольц посмотрел ему вслед, вынул из кармана серебряную пластинку, исписанную рунами, и, взвесив ее на ладони, произнес:
— Совершенно верно. Не работает.
Тут Моро удивил Августа уже невесть какой по счету раз за этот вечер — подхватив Штольца под руку, он почти волоком потащил его в сторону дома, и через несколько секунд они скрылись за дверями. Август оторопело посмотрел им вслед.
Послышался хлопок, и огненный столб исчез. На город рухнул поздний вечер, и какое-то время Август растерянно моргал, как сова, которую разбудили средь бела дня. Горожане оторопело смотрели друг на друга, и только близнецы, говорившие про ярмарку и карусель, с веселым гиканьем бросились в сторону сада — играть в снежки. Няня подхватила юбки и побежала за ними: вынимать из сугробов и волочь домой.
— Получается, теперь артефакты не работают? — озадаченно спросил банкир. Его лицо заострилось, утратило слезливую мягкость — момент душевного тепла и нежности ушел вместе с огненным дымом на Малой Лесной. — Это явление их, как бы это точнее выразиться, отключило?
— Это везде так? — нахмурился Мавгалли. — По всему миру или только у нас?
Август не ответил — он смотрел туда, где на темной громаде дома Штольца вспыхнул свет в трех окнах. Что случилось, почему этот Моро практически утащил Штольца с улицы? Августу было не по себе. Он чувствовал, что стоит на краю какой-то опасной тайны и заглядывает в нее, словно в пропасть.
Вечер продолжился у бургомистра, который собрал экстренное заседание в ратуше. Заседавших было немного — сам Говард в простом домашнем сюртуке, отделение полиции в полном составе, трое городских врачей, которые смотрели в сторону Августа с нескрываемым презрением, и банкир Шант в качестве уважаемого свидетеля. Говард угрюмо ходил взад-вперед по кабинету, слушал, и вертикальная морщина, прочертившая его лоб, становилась все глубже и глубже. Августу даже стало жаль его. Говард относился к городу и горожанам как к собственным детям, и сейчас выглядел, как отец, у которого любимый ребенок подхватил неведомую хворь.
— Ну артефакты-то заработали, — сказал он после рассказа Мавгалли о том, что случилось на Малой Лесной. — Что это было, как полагаете?
Должно быть, сейчас он очень жалел о том, что позволил-таки закрыть отделение инквизиции. Рассуждать об артефактах с местной полицией было почти то же самое, что беседовать со свиньей о балете.
— Неизученное природное явление, — буркнул Август. — Хорошо, хоть сейчас все вроде бы в порядке.
Уважаемые доктора одарили его выразительными взглядами и дружно отвернулись. Они не считали ссыльного бунтаря своей ровней и не скрывали этого. Портреты прежних хозяев города смотрели на Августа со стен с той угрюмостью, которая свойственна лишь классической живописи. «Все против меня», — подумал Август и мысленно скорчил рожу одному из портретов, тому, чей парик украшало немыслимое количество завитушек.
