Зал снова разразился аплодисментами. Концерт гения, да еще и бесплатно — лучшего и быть не может. Наверняка Авьяна напишет об этом, а статью потом перепечатают все хаомийские газеты.
Музыка была странной — густые тягучие звуки медленно сочились из-под пальцев Штольца, как смола сочится из пореза коры. Август откинулся на спинку стула и вдруг понял, что нет ни зала, ни зимы, ни Эверфорта. Музыка взяла его за руку и вывела на палубу «Непреклонного» — и Август стоял и смотрел, как в веселой синеве левенфосского неба веет бело-голубой хаомийский флаг с красной лентой восстания. Он услышал скрип корабельных снастей, почувствовал запах морского ветра, водорослей, рыбы, ощутил прикосновение солнца к лицу. Все еще было впереди — и расстрел мятежных кораблей, и суд, и строй, через который проволокли Августа — но в эту минуту, стоя на палубе «Непреклонного», он был счастлив по-настоящему, счастлив так, как никогда прежде и после.
Музыка была именно той, которая вчера звучала из огненного столба. Штольц обработал ее, подчинил и выплеснул на слушателей. Что видел он сам — родительский дом, счастливую жизнь до отправки в монастырь или принцессу Кэтрин, которая вряд ли разлюбила его. Что он видел?
Люди плакали и не скрывали своих слез. Август и подумать не мог, что Говард способен плакать — но бургомистр отирал глаза и смотрел на жену с таким теплом и любовью, что Августу сделалось больно. Что вспоминал Говард? Свадьбу, рождение первенца, какой-то незначительный на первый взгляд эпизод, который сейчас поразил его своей глубиной? Элизе уткнулась лицом в свои ромашки, и ее плечи мелко дрожали. Август обернулся и увидел, что на галерке плачет папаша Угрюм — и это было тем, что окончательно вышибает дух.
Последний аккорд — и зал накрыло тишиной. Штольц медленно убрал руки с клавиш и так же медленно поднялся, сделал шаг от рояля и поклонился. И вот тогда-то зал ожил, и на мгновение Август опешил от криков, аплодисментов, потока цветов. Все закружилось, все двинулось к Штольцу, все ликовало, пело, жило. Он был прав, говоря о том, что музыка сможет ободрить горожан — сейчас все, кого видел Август, были полны сил и радости.
Теперь им больше не было страшно.
— Не плачь, папа, — услышал Август голос Эммы: она гладила отца по плечу и была взволнована его слезами. — Что с тобой? Не плачь, пожалуйста!
— Мне вдруг привиделось, — негромко отозвался папаша Угрюм, — что тебя убили. Что ты лежишь в своей горнице, и в тебе ни кровинки нет. Потом опомнился, а ты тут, живая, и какое же это счастье, Господи…
Потом Штольц исполнил легкий, почти весенний ноктюрн, и музыка лилась бойким талым ручейком по камням улицы, и на душе становилось так светло, словно за окном вдруг расцвел апрель, и все залило солнцем. Конечно, Штольца не хотели отпускать: благодарные слушатели толпились возле него, и какая-то девица низкого сословия, умудрившись пробиться к композитору, обняла его и расцеловала так лихо, что кто-то зааплодировал.
Август хотел было подойти и поблагодарить за концерт, но потом отчего-то передумал.
Он спустился на первый этаж, в вестибюль, и какое-то время стоял у зеркала, не в силах опомниться и прийти в себя. Музыка Штольца все еще звучала в ушах, и левенфосские корабли еще не были объяты пламенем, и доктор Август Вернон еще не был изувеченным ссыльным.
Человек, который сейчас смотрел на Августа из зеркала, был незнакомцем.
— Что, доктор, задумались? — Август обернулся и увидел Берта Авьяну: тот застегивал пальто с крайне довольным видом. — Впечатляет, не правда ли?
— Я бы сказал, что продирает до глубины души, — заметил Август, поспешив придать себе привычный спокойно-язвительный вид, — если бы у меня, конечно, была душа.
Авьяна серьезно кивнул.
— Продирает, это верно, — согласился он и неожиданно признался: — Я вдруг вспомнил, как Ньяна рожала первенца. Я тогда уехал по работе в Дреттфорт, дело было важным, никак не отменить… Ньяна ничего тогда не сказала, но сейчас мне вдруг сделалось так стыдно. Мог бы взять сына на руки, а поехал брать интервью у промышленника.
Август угрюмо кивнул, чувствуя какое-то тянущее неудобство от того, что Авьяна вдруг решил исповедаться. Редактор улыбнулся и вдруг спросил:
— Вам тоже не по себе? Вспомнили важное?
— Левенфосс, — ответил Август. — Самое начало мятежа, когда нас еще не размазали из пушек.
Авьяна понимающе качнул головой.
— Вот истинное волшебство, а не то, о чем нам толкует министерство артефакторики. Не хотите прогуляться?
Зимний вечер был свежим, хрустящим, морозным. Пригоршни звезд, щедро рассыпанные по небу, казались острыми и колючими — от взгляда на них глаза принимались слезиться. Август и редактор неспешно пошли вниз по улице Дюбо. Когда их обогнала стайка взволнованно щебечущих девушек, то Авьяна заметил:
— Надо будет упомянуть в статье, что все наши девицы влюблены в музыку господина Штольца.
Август вдруг почувствовал, как незнакомое и очень неприятное чувство кольнуло его в грудь. Ну да, девицы влюблены. Что им еще делать, особенно в этом захолустье? Конечно, обожать звезду. Они не бросают Штольцу панталончики только потому, что папенька и маменька сидят рядом и бдят.
Ему-то что до этого? Пусть влюбляются, пусть Штольц отвечает им взаимностью, пусть ходит в «Зеленый огонек» с верным псом за компанию — Августу нет до этого никакого дела.
— Было бы странно, если бы они остались к нему холодны, — равнодушно ответил он. — Я тогда предложил бы вскрытие — они наверняка умерли.
Авьяна добродушно рассмеялся.
— Мне нравится ваш юмор, Август, этакий глубокий искренний цинизм. Тут в проулке есть прекрасный погребок, пропустим стаканчик?
Август кивнул, и они свернули в проулок, мягко озаренный светом фонарей. Должно быть, Ньяна так и не простила мужу того, что он оставил ее в такой важный момент — и поэтому редактор ищет причины, чтоб не возвращаться домой, и сам не понимает до конца, почему ему не хочется к жене.
Но до погребка они не дошли. Над проулком неожиданно растеклось тусклое сиреневое сияние, и память тотчас же услужливо подсказала Августу: артефакт мгновенного перемещения с этаким милым названием Фиалка. Боевой артефакт, такой же, как и Гвоздика. Есть у министерства обороны такая странная привычка, называть свои артефакты цветочными именами…
— Дьявольщина, — успел сказать Авьяна. — Что вам…
Все заняло какие-то доли секунды. Тень, которая выступила из сиреневого облака, плавно махнула рукой, и воздух наполнило омерзительной вонью горелого мяса и розового масла. Кажется, Авьяна вскрикнул и поднял руку, наивно и безуспешно пытаясь заслониться от невидимой угрозы. Августа толкнуло в грудь, почти выбив дух, и, падая в снег, он увидел, как рядом с ним медленно-медленно оседает уже мертвый Авьяна. Глаза редактора были мутными и пустыми, кончик правого уха почернел.
Сиреневое сияние вспыхнуло с утроенной силой и растаяло. Кругом снова был зимний вечер, и откуда-то издалека доносился девичий смех. Люди шли с концерта, а Август умирал в снегу под звездным небом, а Авьяна уже умер, и это было настолько обидно и несправедливо, что Август едва не расплакался.
