Во рту Авьяны лежала гвоздика — та, которая минуту назад украшала его пальто. Знак свободной и честной прессы сейчас казался насмешкой. Убийца пришел, запечатал уста жертвы и исчез.
«Вот почему он не оставляет следов, — подумал Август. Голова наливалась обжигающей болью, зимний вечер растекался перед глазами грязной акварелью неумелого художника, и где-то на краю памяти вдруг раздался смех полковника Геварры: мертвец ждал Августа в аду и готовил новые шпицрутены, от которых уже не исцелиться. — Фиалка выбрасывает его на точку преступления…»
Август смог приподняться на локтях и тотчас же беспомощно распластался на земле. Под грудью было мокро и горячо. Из погребка сейчас выйдет какой-нибудь выпивоха и найдет их.
«…а потом затягивает обратно. Он убивает, не… касаясь земли».
Потом ночь сгустилась в глазах Августа, и он рухнул во тьму.
* * *
Во мраке была рука — тонкая, мягкая, она ласково гладила Августа по волосам, а потом легла на лоб, и поняв, что она есть на самом деле, что это не видение и не морок, он молил только об одном: лишь бы этот человек не ушел и не оставил его одного во тьме.
Рука была якорем, который не давал Августу рухнуть туда, откуда уже не поднимешься. Густая тишина вдруг треснула, и издалека пробился голос:
— Тихо, тихо. Не кричите.
Август с удивлением узнал Штольца. Где они? Штольц тоже умер? «И разве я кричал?» — растерянно подумал Август.
— Кричали, — откликнулся Штольц, и его рука снова провела по голове Августа, и еще раз. Прикосновение было таким, что все естество, вся душа и изувеченная плоть потянулись к нему. — Это больно, я понимаю, но постарайтесь потерпеть. Еще немного, и все.
Вспыхнул свет — белый, такой жестокий и яркий, что Августу почудилось, будто он оказался в самом центре солнца. Когда глаза привыкли, и белизна усмирила свою яростную резкость, то Август увидел, что лежит в больничной палате, а Штольц стоит рядом — все еще в концертном костюме, только галстук снял. Август повернул голову в сторону окна: ночь.
Воспоминания обрушились на него грохочущим водопадом, и какое-то время Август не мог говорить. Перед глазами медленно поднялся снег, залитый сиреневым сиянием, мертвый Авьяна, гвоздика в его губах. Положу печать на уста, и молчание будет вечным.
Почему убийца оставил в живых Августа? Почему не бросил в него вторую гвоздику?
— Авьяна умер, — прошептал он, и откуда-то сзади откликнулись:
— Ага. Двойная гвоздика, в башке и во рту.
Моро? Этот-то что здесь делает?
Это действительно был Моро — металл звякнул о металл, и слуга Штольца отошел от кровати к столику со шприцами и банками. В руках у него была сверкающая кувеза, в которой переносят артефакты: из кувезы торчали инструменты и смятая серебряная пластинка — похоже, Моро изготовил артефакт из подручных средств и выдернул Августа из пальцев смерти. То, что Моро имел какое-то отношение к артефактам, поразило Августа настолько, что он окончательно пришел в себя.
— Да, мы знаем, — откликнулся Штольц и, сев на табурет, устало сжал переносицу. — Вас зацепило отдачей от Гвоздики, доктор Вернон. Слава богу, мы успели вас спасти.
Во рту было сухо и горько. «Я жив», — подумал Август, и эта мысль показалась ему размытыми строчками на грязном обрывке бумаги. Жив, жив, жив… Вновь вспомнился снег в проулке, воздух, пахнущий морозом и яблочным вином, далекие голоса и девичий смех. Моро подошел к кровати с металлическим стаканом в руке и ткнул трубочку в губы Августа — вода оказалась холодной и сладкой.
— Сколько мозга мне выжгло? — спросил Август, напившись. Штольц вопросительно посмотрел на Моро, и тот фыркнул:
— Можно подумать, у вас до этого был мозг! Нисколько не выжгло, не извольте беспокоиться. Отдача от Гвоздики просто выбивает нервный узел, вот тут, — и Моро ткнул пальцем в грудь. — Вам повезло, что пьянь выползла из кабака и вас увидела. А то замерзли бы, ночь холодная.
В двери осторожно постучали, и в палату заглянул Говард. Бургомистр выглядел настолько растерянно, словно это ему выбило нервный узел, а не Августу.
— Можно войти? — спросил он, глядя на Штольца. Тот кивнул, и Говард прошел в палату и, приблизившись к кровати, встревоженно спросил: — Как ты, дружище, жив?
— Вроде бы жив, — ответил Август и быстро добавил, словно боялся, что его перебьют: — Авьяну убил тот же человек, что и Лавин. Он использует Фиалку для мгновенного перемещения. Нырнул в пространстве, выжег мозг и смылся.
— Поэтому нет следов, — добавил Моро, и Говард посмотрел на него со странной смесью уважения и удивления.
— Вы не говорили, Эрик, что ваш слуга такой знаток артефакторики, — сказал он, покосившись на кувезу с инструментами. — Если бы не он, то Август сейчас с нами не разговаривал бы.
Моро ухмыльнулся, покачал головой: дескать, вот, немножко могу. Экий невероятный тип — и бывший студент, и бывший бандит, и еще и артефактор, который, похоже, не просто теоретик, но и умеет делать эти самые артефакты.
Откуда только берутся такие таланты.
— Меня с курса прогнали за политику, — хмуро ответил Моро и, взяв из стопки на столе чистое полотенце, принялся оттирать руки от невидимых пятен. Говард только головой покачал.
— Удивительно, удивительно… Наши господа медикусы сильно разгневаны тем, как лихо вы их отсюда выставили. Рвут и мечут. Слуга разговаривал с джентльменами в недопустимом тоне, оскорбление — просто ни конца, ни краю.
Моро осклабился. Август прекрасно понимал врачей, которые сейчас кипели от злости и обиды. С такой-то рожей лезть в их больницу и еще командовать! Странно, что обошлось без драки. Август представил, как пьянчуги из погребка притащили его сюда, а Моро разогнал персонал пинками и нецензурщиной, и невольно пожалел, что не видел этого эпического зрелища.
— Ну правильно. Надо было доктора на полу бросить да так и ковырять, — сказал Моро, и Август отметил, что его бандитская физиономия вроде бы обрела вполне приличное, даже почти интеллигентное выражение. Бургомистр замахал руками:
— Не дай бог, не дай бог! Доктор Вернон единственный анатом на весь регион!
— Что общего у Берта Авьяны и Лавин Подснежника? — спросил Август. Когда-то давно, еще будучи студентом, он принял дозу южного тонизирующего порошка, обработанную артефактом, и сейчас ощущение было таким же, как тогда. Август самому себе казался хрупким сосудом, наполненным кипящей водой и почти слышал, как в голове лопаются разноцветные пузырьки.
Все только плечами пожали.
— Я не интересовался, как идет расследование, — признался Штольц таким тоном, словно обязан был это делать, и теперь ему очень стыдно от того, что он не делал. — Должно быть, господин Кверен в курсе.
Августу вдруг захотелось, чтобы Штольц снова вернул руку на его лоб, и ему тотчас же сделалось невыносимо, мучительно стыдно от этого желания. Но память об этом прикосновении, понимание, что оно было настоящим, а не приснившимся, делало Августа живым.
